Империализм против империй

Демонстранты на улицах Петрограда, требующие вернуть Ленина Вильгельму. Апрель 1917 года. Фото: С.П. Мельгунов «Как большевики захватили власть»

В наши дни на волне увлечения конспирологией и геополитикой Первую мировую войну все чаще рассматривают через их призму.

Как соотносились геополитические интересы тех или иных участников конфликта? Стоило ли той или иной стране — особенно России — ради них вмешиваться в войну, ставшую мировой? Кто спровоцировал войну, и можно ли было не поддаться на провокацию? Наконец, была ли революция, в частности, в России, актом национального предательства и, следовательно, орудием в руках внешних врагов?

Результат не мог оказаться иным

Все эти вопросы, заставляющие погружаться в ворох деталей и фактов, не позволяют увидеть явную закономерность: и у победителей, и у побежденных в этой войне есть общие характеристики, причем характеристики не геополитические. Последнего никак не могут понять те, кто снова пытается использовать вытащенную из нафталина риторику про «национал-предателей большевиков» и «агента германского Генштаба Ленина», чтобы объяснить кажущийся парадокс: как Россия, воевавшая на стороне блока победителей — Антанты, в итоге оказалась одной из проигравших? Разумеется, вина за это возлагается целиком на большевиков, максимум, на организаторов Февральской революции, «ударивших в спину воюющей стране» и «укравших у нее победу».

Однако при чуть более внимательном рассмотрении мы сразу обнаружим, что с проигравшими эту войну странами Россию роднят куда более серьезные признаки, чем «предатели-революционеры». В конце концов, если большевики, устроившие революцию в России, были германскими шпионами, то кем были организаторы революции уже в самой Германии, имевшей такие же последствия для этой воюющей страны?

На самом деле, и Россия, и Германия, и Австро-Венгрия, и присоединившаяся к войне позже Османская империя были государствами примерно схожего типа, упраздненными именно Великой войной в отличие от государств — ее победителей. Выдающийся немецкий мыслитель, ветеран Первой мировой Эрнст Юнгер, воевавший против России, писал об этом следующее:

Эрнст Юнгер. Фото: Ernst Juenger: In Stahlgewittern, Berlin 1922, 3rd edition

«Мировая война, подводящая итоговую черту под XIX веком, явилась мощным подтверждением принципов, актуальных для этого столетия. После нее на земном шаре не осталось ни одной формы государства кроме завуалированной или неприкрытой национальной демократии.

Результат уже потому не мог оказаться иным, что для успеха в войне было важно, в какой степени могли быть мобилизованы средства национальной демократии — парламенты, либеральная пресса, общественное мнение, гуманистический идеал.

Поэтому Россия ни при каких обстоятельствах не могла выиграть эту войну, хотя с внешнеполитической точки зрения она стояла на стороне держав-победителей. Так же, как и Австро-Венгрия или Турция, эта страна не имела той особой формы правления и конституции, которая была необходима в таком столкновении».

Проницательность крайних

Мысль Юнгера, которого не вполне справедливо считают одним из идеологов «консервативной революции» (его идеи гораздо сложнее, особенно в их развитии), кому-то может показаться натянутым обобщением постфактум. Но дело в том, что его объяснение в своих прогнозах предвосхитили два выдающихся русских ума с полярных флангов общественной мысли: ультраконсерватор Константин Леонтьев и большевик Владимир Ульянов (Ленин).

Константин Леонтьев — монархист и реакционер, еще в конце XIX века считал, что движение за «освобождение славян» от османского и австрийского «ига», которое находило такой горячий отклик в России, на самом деле направлено против самодержавных и имперских основ России. Казалось бы, все обстояло ровно наоборот — отделение славян от враждебных России империй не только должно было ослабить последние, но и привести к неведомому усилению России через создание всеславянского союза с ней во главе.  

Однако Леонтьев считал подобную «племенную политику» химерой. В своем произведении «Византизм и славянство», как и в некоторых других, он доказывал, что здание российской государственности стоит отнюдь не на ней. В понимании Леонтьева, славянство — это этнографический материал, который сам по себе на выходе еще не дает завершенной государственной формы. Недаром все славянские народы на тот момент были частью империй, нанизанных на некую «сакральную вертикаль», будь то Римско-Католическая церковь (Австрия) или Ислам (Порта).

Константин Леонтьев. Фото: РИА Новости

Российскую государственность, исторически состоявшуюся как великодержавную, Леонтьев тоже выводил отнюдь не из племенного славянства. И в этом он был не одинок — от норманнистов до евразийцев очень многие считали и считают, что русская государственность имела неславянское происхождение. Леонтьев считал определяющим фактором «византизм» — опирающуюся на Православную церковь и идею преемственности с Византией самодержавную монархическую государственность, под скипетром которой объединялись многочисленные племена, а отнюдь не только славяне.

Что касается «национально-освободительных движений» славянских народов, их Леонтьев считал продуктом не славянства, а опять же внешней силы, но силы, принципиально враждебной основам российской государственности. В своем произведении «Племенная политика как орудие всемирной революции» Леонтьев формулирует следующую мысль — все буржуазные политические национализмы, разворачивавшие в тот момент свою деятельность в Европе, де-факто приводят свои народы не к расцвету национальной культуры и самобытности, но к созданию универсального космополитического общества «среднего европейца», национального лишь по вывеске. Россия, как и другие консервативные империи того времени — Австрия и Порта, стоят на пути этих процессов, в связи с чем даже внешне дружественные ей панславистские движения на самом деле направлены против нее.

С совсем других позиций, но по сути то же утверждал и русский большевик Ленин. Им «племенная политика» рассматривалась как орудие классовых интересов, как инструмент и часть процесса по разрушению феодальных монархий и приходу им на смену буржуазных демократий как политической надстройки капитализма. Только если Леонтьев как охранитель опасался этих тенденций, то Ленин, напротив, смотрел на подобные национализмы как на своего рода ледокол, расчищающий путь для будущей пролетарской революции, опять же, всемирной.

Кому — беда, кому — победа

Если посмотреть на Первую мировую с позиций двух этих русских мыслителей, ее итоги выглядят абсолютно закономерными. Ведь идейной платформой для включения России в эту войну с крупнейшими монархическими державами Европы (Германией и Австро-Венгрией) был все тот же панславизм, мотив «освобождения славян». Буржуазно-демократические силы, которыми были все славянские национализмы, должны были сокрушить империи. Они их и сокрушили, включая саму Российскую, в которой доля русских (великороссов) составляла лишь 43,4% населения и были два нерешенных славянских вопроса: польский и украинский.

То есть, в итоге поддержки Россией славянских национализмов, заостренных против Австрии и Порты, произошло то, чего боялся Леонтьев. И, кстати, когда сегодня «русские патриоты» — идейные наследники тех, кто вверг Российскую империю в самоубийственную авантюру — рассуждают о том, что украинский национализм был «проектом Австрийского Генштаба», почему-то упускается из виду, что поддержка Веной украинского национализма была призвана защитить «территориальную целостность» консервативной Австрийской империи от поощряемого «Российским Генштабом» демократического панславизма.  

То, что для Леонтьева, доживи он до тех времен, было бы катастрофой, для Ленина, напротив, было бесценным шансом. Ведь, согласно западным классикам марксизма, в странах, которые ступили на путь построения капитализма раньше, и социалистические революции должны были произойти раньше, а в тех, что вступили позже, соответственно и социалистические революции должны были произойти во вторую очередь.

Позже большинство западных марксистов и вовсе встали на эволюционистские позиции, то есть считали, что к социализму можно будет придти через развитие, эволюцию и отмирание капитализма, в том числе через профсоюзную борьбу (тред-юнионизм). Поэтому то, что с началом Первой мировой войны они встали на оборонческие позиции, было логично не только с «патриотических», но и собственно марксистских позиций. Ведь «исторически прогрессивным» буржуазно-демократическим Англии и Франции в ней противостояли «реакционно-монархические» Германия и Австро-Венгрия.

Слева направо: Владимир Ульянов (Ленин), Туре Нерман и Карл Линдхаген. Стокгольм, 1917 год. Фото: Axel Malmström / Государственный музей политической истории России

Ленин же сформулировал другую доктрину — русскую версию марксизма. Ее теоретическим ядром было учение об империализме как «высшей и последней стадии капитализма». Империализм как стремление развитых и развивающихся капиталистических держав к преумножению рынков и колоний военным путем неизбежно должен был привести к коллапсу капиталистического миропорядка. Причем, в отличие от своих западных коллег, Ленин пошел против марксистской догмы о линейно-формационном развитии и сформулировал тезис о слабых звеньях капиталистической системы.

И такими звеньями, по нему, как раз были страны, в которых их экономический базис — капитализм, уже не соответствовал их политической надстройке — феодальному абсолютизму: Россия, Германия, Австро-Венгрия. Именно эти страны, по Ленину, должны были сколапсировать раньше и, следовательно, именно в них в силу слабости буржуазии и неразвитости предпосылок для буржуазной демократии у коммунистов появлялся шанс совершить пролетарскую революцию практически сразу за буржуазно-демократической.

Поэтому Ленин в отличие от западных марксистов не просто не поддержал свое правительство в начавшейся войне, но отчаянно желал царской России поражения. Причем, делал он это не как «национал-предатель» — для него, считавшего разговоры о «нации» прикрытием тех или иных классовых интересов, эти ярлыки были бы лишены всякого смысла, но именно как русский коммунистический патриот, видящий в этой ситуации шанс русских коммунистов вырваться в лидеры мировой революции.

Мировая революция у русских коммунистов, как известно, не удалась, но Россию они в свои руки заполучили. Чем на самом деле был тот «социализм», что они построили в Советском Союзе, и с точки зрения марксизма, и вообще — это отдельный, большой разговор. Но совершенно очевидно, что это было нечто, что радикально покончило с традиционным для предшествовавшей России порядком. Причем в других «слабых звеньях мирового капитализма», дабы не допустить того же, потребовалось отступить в противоположную от буржуазной демократии сторону — фашизма, ибо своими силами коммунистам она сопротивляться не могла.

Славянское освобождение от империи

Как видно, для последовательных мыслителей с двух противоположных флангов, консервативного и революционного, было совершенно очевидно, что, поддерживая в империалистических целях разрушительные для соседей внутренние национализмы, толкающие их к войне, монархические империи вроде российской рыли себе могилу.

Проницательные русские консерваторы — и Леонтьев, и Достоевский — еще в XIX веке чувствовали в борьбе за «освобождение славян» угрозу русской самодержавной империи. Выше уже было упомянуто о противостоянии Ленина с западными марксистами. Но уже до него с самими основателями марксизма — славянофобами Марксом и Энгельсом — на ножах был их конкурент Бакунин.

Про Бакунина у нас помнят лишь то, что он был анархистом, но по-своему он был не меньшим националистом, чем Маркс и Энгельс (которым были присущи не только славянофобия, но и антисемитизм), но только не германский, а славянский. Бакунин был как раз германофоб (и антисемит в придачу), причем, его германофобия была направлена против двух империй, германских не только по имени (Германии и Австро-Венгрии), но и еще одной, германской по сути — Российской, правящая верхушка которой тоже была германской. 

Михаил Бакунин. Фото: Nadar / The New York Public Library

Если славянофилы мыслили борьбу за освобождение славян как товар исключительно на экспорт, то Бакунин считал, что ее надо вести повсеместно. Поэтому он поддерживал славянские национализмы не только против Австрийской и Османской империй, но и против Российской — польский (как и его предшественник Герцен) и собственно русский в виде революционного народничества, направленного против чужеродного правящего класса и его «татарско-немецкого, всероссийско-императорского кнута» (государства).

Конечно, таких людей как Бакунин, Ленин или, с другого полюса, Леонтьев, можно воспринимать как экзотов. Но весь «экзотизм» этих мыслителей заключался в том, что, в отличие от своих более респектабельных единомышленников, они были наиболее последовательны в своих идеологических рефлексиях, а Россия — это та страна, в которой обычно побеждают не умеренные, а радикальные версии тех или иных доктрин. Именно поэтому понять, в какую сторону в России пойдет борьба за освобождение славян, можно было по идеям Бакунина, а не славянофилов, а в какую сторону пойдет борьба за освобождение рабочего класса — по идеям Ленина, а не Плеханова.

Нет сомнения в том, что именно Первая мировая война была тем рифом, который прошил днище русского имперского «Титаника». Однако следует помнить, что курс в сторону этих рифов был выбран задолго и складывался из таких компонентов как догоняющее капиталистическое развитие, экспансивный империализм и принятый им на вооружение панславизм.

В итоге, желая быть хищником в империалистической схватке, Россия сама стал жертвой тех сил, что выманили ее на приманку того же панславизма. Об этом писал Эрнст Юнгер, с цитаты которого мы начинали эти рассуждения, посвященные очередному юбилею начала Первой мировой, и которой их и заканчиваем:

«...одним из самых крупных достижений бюргерской дипломатии навсегда останется то, что ей удалось втянуть эту империю, которая на Дальнем Востоке располагала поистине целым континентом для того, чтобы беспрепятственно и плодотворно развертывать свои силы, в игру совершенно чуждых ей интересов».