На снимках и в кадрах советской кинохроники, посвященных знаковым международным событиям второй половины ХХ столетия — переговорам на высшем уровне, государственным визитам и саммитам, — нельзя не заметить «тень» наших генсеков: подтянутого черноволосого мужчину с предупредительными манерами и сосредоточенным лицом.
Это и есть Виктор Суходрев — личный переводчик всех советских лидеров от Хрущева до Горбачева: по долгу службы он был обязан находиться не далее чем в метре от руководителя некогда великой страны, и потому постоянно попадал в объективы…Как только не именовали его СМИ: «зубр перевода», «генеральный толмач», «английский голос советских вождей», однако сам Виктор Михайлович предпочитает называть себя сдержанно и со вкусом «человеком посередине». Волею судьбы он оказывался не просто между главами двух государств, а между лидерами двух супердержав в тогда еще двуполярном мире, между враждующими лагерями: капиталистическим и социалистическим, — иными словами, между молотом и наковальней, поскольку ошибаться ему было нельзя.
Более 30 лет он находился лицом к лицу с первыми лицами, а сам процесс описывал так: «Возникало почти мистическое ощущение, что ты сводишь вместе людей, которые в ином случае никогда не смогли бы между собой общаться». Вместе с тем он не просто залезал в шкуру того, кто в данный момент говорил, — в его переводе все советские руководители звучали гораздо образованнее, благороднее, а порой и умнее, чем были на самом деле. Не зря же секретарь ЦК КПСС, номинально второй после Хрущева деятель партии Фрол Козлов отмечал: «С Виктором хорошо — что-то сморозишь, а он исправит».
Именно Суходреву приходилось адаптировать не шибко грамотные выступления Хрущева для мировой общественности, и, судя по тому, что первый визит советского лидера в США американская пресса назвала триумфальным, а сам Никита Сергеевич стал любимцем простых американцев, справлялся он с этой задачей отменно. Никто иной, как Виктор Михайлович, смягчал неприятный осадок от невнятных речей дряхлеющего Брежнева, а представляя молодого Горбачева Маргарет Тэтчер, переводчик блеснул таким изысканным, аристократичным английским, что заставил Железную леди с симпатией посмотреть на отчаянно гэкающего уроженца Ставрополья (замечу: это было еще до того, как СССР взял курс на перестройку).
Каждый выход на высший уровень для переводчика своего рода экзамен, ведь он постоянно в режиме цейтнота и стресса, тем не менее Суходрев всегда умудрялся оставаться малозаметным, надежным и безотказным. Что интересно, высочайшим профессионализмом самый известный переводчик СССР обязан не столько своей альма-матер — Военному институту иностранных языков, который входил в систему учебных заведений Главного разведывательного управления Генштаба и в послевоенные годы считался куда более элитным вузом, чем ныне МГИМО, — парадокс в том, что Виктор Михайлович вообще английскому не учился. Да-да, времена и британские идиомы не зубрил, произношение до одури не отрабатывал: этот язык он впитал в детстве вместе с флюидами крепнущей симпатии англичан к СССР — тогда их союзнику по антигитлеровской коалиции.
Все дело в том, что в 39-м году мать Суходрева была назначена секретарем в советское торгпредство в Лондоне, а вместе с нею хвостиком отправился туда и шестилетний сын. Планировалось, что позднее они присоединятся к отцу, который пребывал в качестве разведчика-нелегала в США, но спутала все карты война. Мать с сыном застряли в Великобритании до 45-го — Евгения Александровна уходила на работу, а Витя оставался целыми днями предоставленным самому себе: играл на улице с ребятами, а потом подружился с соседской семьей почтальона и даже обходил с ним его участок. Где-то через месяц он заговорил по-английски, а уже в восемь лет охотно исполнял обязанности переводчика для руководства школы при советском постпредстве...
|
|
| Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА |
Это сейчас любая более-менее состоятельная семья может направить отпрыска в Великобританию на языковые курсы, а в 56-м, когда Суходрев начинал свою блистательную карьеру в МИДе, такие переводчики-билингвы были редки, если не уникальны. Кажется, будто сама жизнь заблаговременно позаботилась о том, чтобы в расколотом надвое мире появился тот, кто стал бы связующим звеном между народами, помог развернуть планету от угрозы ядерной войны к разрядке напряженности.
...Вот уже 17 лет Виктор Михайлович на пенсии и, хотя переосмысление того, чем на протяжении жизни он занимался, пришло, в мемуарах «Язык мой — друг мой» никаких политических оценок Суходрев себе не позволяет: только человеческие особенности, привычки и слабости сильных мира сего. По убеждениям он считает себя западником, которому американские жизненные ценности не чужды, но перебраться за океан, как личный переводчик Сталина Валентин Бережков, даже не пытался. Может быть, в память о той, подаренной ему советским моряком звездочке из военно-морской фуражки, которую он, мальчишка, гордо носил в лацкане своего пиджака в годы войны?
Живет сегодня Виктор Михайлович на подмосковной даче на Николиной Горе, дружит с академиком Капицей и вволю спит (ведь, работая, позволить себе такой роскоши не мог). Правда, по-прежнему, когда читает, ловит себя на том, что бессознательно переводит отрывки («Это так раздражает!»), а когда слышит по телевидению неточные переводы, ему хочется громко крикнуть: «Нет! Нет!». Кстати, в одном интервью Суходрев заметил: «Человек посередине, в конечном счете, не настолько скромен, каким кажется» — и добавил с тонкой английской иронией: «Я вот как раз такой. Все в результате сводится к тому, что ты, именно ты, — тот, кого они понимают, а вовсе не твой босс, который на непонятном говорит языке. Это к тебе они обращаются, и если аплодируют, то именно ты эти аплодисменты заслужил».
«ОТЕЦ 10 ЛЕТ ПРОВЕЛ НА НЕЛЕГАЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ ЗА РУБЕЖОМ И ВЫСЛЕЖЕН НЕ БЫЛ»
|
|
| 1945-й Витя Суходрев встретил в Лондоне, где его мать работала секретарем в советском торгпредстве. В семь лет он уже охотно исполнял обязанности переводчика |
— По-моему, Виктор Михайлович, символично, что мы встречаемся сегодня не просто в Москве, а в 10-ти минутах ходьбы от Красной площади, от Кремля, где в течение 30 лет вы переводили Хрущева и Брежнева, Ворошилова и Микояна, Косыгина и Горбачева, многих других советских лидеров...
— ...поэтому у моей книги, которая называется «Язык мой — друг мой», подзаголовок такой: «От Хрущева до Горбачева».
— Ваш отец был разведчиком-нелегалом, служил в ГРУ и работал в Соединенных Штатах Америки...
— Это вы говорите — я упомянутый факт отрицать не буду, но и вдаваться в подробности не намерен.
— Вы тем не менее подтверждаете, что когда Михаилу Лазаревичу предложили, чтобы его сын тоже пошел в разведку, он вас туда не пустил?
— Да, действительно, когда я Военный институт иностранных языков оканчивал, к нему обратились его бывшие коллеги (он уже к тому времени находился в отставке): типа, не взять ли сына? Я в тот момент об этом не знал, а впоследствии отец мне признался, что ответил им: «Only over my dead body» — «Только через мой труп».
— Сами-то вы никогда не хотели разведчиком стать? Романтика все-таки...
— Наверное, как все молодые люди, особенно те, кто в нашем институте учился, я о такой возможности думал, но сказать, что мечтал, — как-то нет. Слишком много лет и сил отдал мой отец этой работе — не слишком в те времена благодарной, но тяжелейшей, связанной прежде всего с огромной личной опасностью. Ну сами судите: в любой момент ты рискуешь, что называется, попасться в результате то ли своей оплошности, то ли предательства, как это случалось с некоторыми нашими известными разведчиками, — вспомните кинофильм «Мертвый сезон», например. Кстати, только благодаря тому, что их выловили, они стали знаменитыми на весь мир и в нашей стране тоже.
— Был, значит, в провале и свой плюс?
|
|
| С родителями — Михаилом Лазаревичем, советским разведчиком-нелегалом, работавшим с США, и Евгенией Александровной |
— По большому счету, известность эта все-таки несколько сомнительная, связанная со многими годами заключения, во всяком случае, о моем отце, как видите, никто не знал, потому что он свой долг как раз выполнил: 10 лет провел на нелегальном положении за рубежом и выслежен не был. Получил в результате несколько орденов, включая высший в советской стране орден Ленина, но Героем Советского Союза в отличие от тех, кто приобрел известность благодаря тому, что их раскрыли, не стал.
— Смотрю вот на вас: вы, судя по всему, очень спокойный, сдержанный человек. Неужели и впрямь у синхронных переводчиков, как пишут, во время работы пульс учащается до 160 ударов в минуту?
— Не знаю (смеется) — я никогда с каким-то измерительным прибором на руке не сидел.
— Сердце из груди, однако, выскакивало?
— В первые минуты или секунды — может, и да, а потом, я вам честно признаюсь, о каких-то сердцебиениях, о давлении или еще о чем-то некогда просто думать. Человек полностью: мозгами, телом и душой — сосредоточен на выполнении труднейшей задачи, но вы говорите — «синхронный», и тут надо сразу уточнить, что есть два вида устного перевода. Синхронный обычно применяется на конференциях в ООН, а у нас к нему прибегали, когда были какие-то международные совещания, съезды партии. Я на многих работал — и на тех, и на других. Сидишь в будке, на голове у тебя наушники, перед тобой микрофон, в уши входят слова и предложения на одном языке, а изо рта выходит тот же самый, смею заверить, текст, но уже на другом.
— Ужас!
— Я все-таки больше занимался устным переводом последовательным — он используется на переговорах, когда два государственных деятеля беседуют один на один, или, что называется, стенка на стенку. Тогда ты какие-то фразы, предложения и абзацы выслушиваешь, в блокноте их как-то фиксируешь крючками всякими и прочими хитрыми знаками...
— ...закорючками...
— Да, а потом на другом языке озвучиваешь.
|
|
| Президент США Ричард Никсон, Виктор Суходрев, председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Подгорный и Леонид Брежнев, Москва, 1972 год. «Деятельность переводчика многогранна — это и работа на банкетах, завтраках и обедах, когда трапезы становятся удовольствием для кого угодно, но только не для переводчиков...» |
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Так получилось, что в свой первый рабочий день мне пришлось сразу же переводить продолжительную беседу Никиты Сергеевича с Поверенным в делах Индии. Индиец был весьма активным, очень говорливым дипломатом, и ему удалось завладеть вниманием Хрущева надолго — впрочем, Никита Сергеевич с интересом его слушал и охотно отвечал на вопросы. Был он в отличном расположении духа, вел себя раскованно, шутил — видно, уже привык общаться с иностранными дипломатами, правда, юмор его показался мне чересчур простецким, как и сама манера вести разговор. В общем, первое впечатление — хороший, нормальный мужик, и совсем нестрашно его переводить.
Таким вот было мое боевое крещение, а что касается «оживших портретов», то и они мне на том приеме открылись с неожиданной стороны — доступные, улыбчивые, общительные.
Мне было 23 года, и я еще способен был многое идеализировать и многими восхищаться, хотя прошел уже XX съезд партии и содержание доклада Хрущева я знал.
На следующий день снова прием — на этот раз в посольстве Югославии, и снова я рядом с Хрущевым. Правда, само мероприятие помню плохо, как и многие другие беседы, на которых мне довелось присутствовать. Ничего не записывал — в молодые годы не думаешь, что когда-нибудь засядешь за мемуары...
Встречи с сильными мира сего стали просто работой, и со временем я уже стал почитать за счастье, когда меня не посылали вечером на очередной прием и я мог, как все люди, идти после рабочего дня домой.
|
|
| Леонид Брежнев, Виктор Суходрев и 37-й президент США Ричард Никсон. «Рядом с каждым государственным лидером обязательно маячит фигура человека, чье имя не называют, но кто на самом деле является активнейшим участником любых подобных встреч, — это переводчик» |
На этих довольно частых приемах мне доводилось переводить в беседах с иностранцами Молотову, Маленкову, Кагановичу и моему тогдашнему министру Шепилову, но недолго — менее чем через год все они лишились своих высоких постов.
На одном из приемов — в английском посольстве на Софийской набережной — я был рядом с Маленковым. Он разговаривал с послом Великобритании, и тот поднял бокал за здоровье советского руководителя. Маленков в свою очередь выпил за здоровье посла, потом они выпили за здоровье королевы, а затем Маленков обернулся ко мне: «Ну что же, давайте теперь выпьем за ваше здоровье». «Вот, — подумал я, — какие у нас, однако, человечные руководители!».
...Через несколько месяцев Маленкова назначили директором Усть-Каменогорской ГЭС — перевели, так сказать, на другую работу».
«ХРУЩЕВ НЕ СОМНЕВАЛСЯ, ЧТО ЛЮБОГО СМОЖЕТ ПЕРЕУБЕДИТЬ И ОБРАТИТЬ В СВОЮ ВЕРУ»
— Какими прежде всего качествами должен обладать переводчик такого, как вы, уровня?
— В первую очередь, абсолютной сосредоточенностью и умением удерживать ее в течение долгого времени.
— Максимально сколько часов кряду вы переводили?
— Ой, вы знаете, словесными марафонами Хрущев отличался — помню, к примеру, его интервью американским журналистам в Кремле, которое длилось где-то четыре с половиной часа без перерыва. Ну разве что чай приносили — это тяжелейший был опыт!
|
|
| Брежнев с Никсоном в Москве, 1972 год. «Я отходил в сторонку, но так, чтобы слышать, о чем они говорили, и, естественно, мне приходилось громко переводить, особенно для Брежнева» |
— Любил Никита Сергеевич поговорить?
— Обожал. Хрущев считал, что если не дипломаты где-то будут общаться, а он лично, то кого угодно психологически победит, на свою сторону перетянет, поэтому постоянно хотел встречаться на высшем уровне с глазу на глаз с президентами Соединенных Штатов, с премьер-министром Великобритании, с другими западными лидерами. Он полагал, что силой своих убеждений...
— ...харизмой...
— Ну, такого слова Никита Сергеевич точно не знал, но он не сомневался, что сможет любого переубедить и обратить в свою веру.
...Еще переводчику высочайшего класса необходимо доскональное знание предмета разговора — без этого точно перевести некоторые специфические моменты невозможно...
— О кукурузе, допустим...
— ...или, что гораздо серьезнее, о самом страшном оружии, которое изобрело человечество, — ядерном. Стратегические наступательные вооружения, системы противоракетной обороны — это труднейший, сложнейший предмет, изобилующий техническими деталями...
— ...терминами...
— ...но сам термин перевести — даже еще не полдела, его можно посмотреть в словаре. Ты должен понимать, что за этим стоит, разбираться, что такое дальность полета и сравнительная оценка дальности полета, сколько боеголовок может быть на одной ракете.
|
|
| Визит Леонида Брежнева в США, Вашингтон, 1973 год. «Тогда окружение президента — люди, которые занимались тем, что сейчас мы называем пиаром, — всячески старалось подчеркнуть, что только Никсон имеет особые отношения с лидером другой сверхдержавы, то есть Советского Союза» |
— И вы в это все вникали?
— Конечно. Ракета, оснащенная РГЧИН, — это вам о чем-нибудь скажет?
— Естественно, нет...
— ...а за этой аббревиатурой между тем скрывается ракета с разделяющимися головными частями индивидуального наведения...
— Как же это звучит по-английски?
— По-английски они называются MIRVs (A multiple independenty targetable reentry vehicle), и надо понимать, что это такое, — вот ведь в чем дело, потому что иначе точно не переведешь. Я вот всегда считал и говорил, когда приходилось иногда убеждать некоторых начальников, что переводчик обязан ознакомиться практически со всеми материалами, с которыми предстоит работать первому лицу государства — тому же Хрущеву, — до начала переговоров.
— То есть вы раньше Хрущева знали, о чем там пойдет речь?
— Не раньше, но должен, настаивал, быть в курсе, какова наша позиция, а для этого нужно ознакомиться с рядом данных, со справочными материалами, которые предоставлялись руководителю страны Министерством иностранных дел, Министерством обороны, Комитетом государственной безопасности и внешнеэкономическими ведомствами. Читал я также все справки, в которых излагалась и точка зрения противоположной стороны — ее тоже следовало знать. Повторяю: надо было четко представлять, какова наша позиция и к чему мы хотим прийти, — без этого, поймите, нельзя.
Одно, согласитесь, дело — быть гидом и водить экскурсии по Москве: там, даже ничего не зная, переведешь, и даже если в чем-либо ошибешься, ничего катастрофического не будет...
|
|
| Ричард Никсон с супругой Тельмой, Виктор Суходрев и Леонид Брежнев в Кремле. «В 74-м он в последний раз нанес визит в качестве президента в Советский Союз, причем тогда уже тучи над Никсоном сгустились. Через несколько месяцев после посещения СССР он ушел в отставку» |
— ...а когда переговоры на высшем идут уровне...
— Подобное невозможно.
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Деятельность переводчика многогранна. Много часов приходится высиживать за столом переговоров, сопровождать высоких лиц в поездках, на встречах, так сказать, неформального характера, во время посещения ими самых разных объектов — университетов, фабрик, заводов, ферм, исторических достопримечательностей. Это и работа в том же качестве на шикарных, изысканных банкетах, завтраках и обедах, когда эти трапезы становятся удовольствием для кого угодно, но только не для переводчика, которому подчас и кусок в горло не лезет, поскольку и за обеденным столом приходится играть ту же роль. Какую? Быть единственным посредником, дающим возможность не понимающим языка друг друга людям общаться, причем так, чтобы забыли о самом присутствии переводчика.
В этом высший пилотаж моей профессии: стать как бы невидимым, но присутствующим — если хотите, необходимым злом, потому что было бы идеально, если бы все могли беседовать напрямую, глядя друг другу в глаза и говоря на одном языке.
По телевидению часто показывают, как общаются между собой государственные деятели: министры иностранных дел, премьеры и президенты. Рядом с каждым из них обязательно маячит фигура человека, чье имя дикторы не называют, но кто на самом деле является активнейшим участником любых подобных встреч, — это переводчик. Часто бывает и так, что никого другого рядом с высокопоставленными лицами нет, а ведь каждому ясно, что во время таких встреч между людьми иногда диаметрально противоположных взглядов происходит самый откровенный разговор, который, возможно, является последним средством для достижения договоренности, компромисса, понимания, короче, того, что впоследствии воплотится в официальный текст важнейшего международного соглашения.
Из этого следует, что общение между такими людьми и в такой обстановке не должно остаться незафиксированным, иными словами — не записанным на бумагу, но ведь нельзя ожидать, что, скажем, президент будет потом по памяти воспроизводить и записывать страницу за страницей содержание своей беседы, переговоров. Это может сделать только переводчик — что он и делает, причем тогда, когда рабочее время того, кому он целый день помогал, заканчивается и тот уходит отдыхать. Вот тут-то и начинается второй, ничуть не менее сложный этап работы переводчика: он должен, потратив немногим меньше часов, чем на саму беседу, продиктовать, зафиксировать на бумаге с максимальной точностью, практически дословно, абсолютно все, что обсуждалось, включая, казалось бы, самые обыденные темы, ибо на подобных встречах второстепенного быть не может.
|
|
| С Дмитрием Гордоном. «Высший пилотаж моей профессии — стать как бы невидимым, но присутствующим...» |
Приведу достаточно красноречивый пример. После двухдневных переговоров между Никитой Сергеевичем Хрущевым и президентом США Джоном Кеннеди в 1961 году в Вене я надиктовал 120 страниц текста, который и составил содержание того, о чем два лидера беседовали, как принято было сообщать, с глазу на глаз, в присутствии лишь переводчиков. Именно такие записи ложатся потом в основу работы многих ведомств по продвижению устных договоренностей, высказанных идей, воплощению их в какие-то официальные документы и соглашения (не говоря уже о чисто историческом, архивном значении подобных записей).
Этим мне и приходилось заниматься практически на всем протяжении карьеры, так что в конце многих документов о важнейших встречах руководителей моей страны с высшими представителями других государств, прежде всего США, Англии, Индии, покоящихся сейчас в архивах, напечатано, как официально положено: «Записал В. Суходрев».
— Любопытно, а какой-то акцент у вас был? Вот если забросить вас, например, в Соединенные Штаты, определят американцы, что вы не оттуда?
— Нет, но также и англичане не определят, что я не их подданный. Мне даже трудно объяснить, что это, — возможно, есть тут что-то актерское, психологическое: я быстро начинаю перенимать тот акцент, на котором говорит мой собеседник.
Могу точно сказать: если переговоры ведутся с американцами, им будет не совсем удобно слушать переводчика с лондонским произношением, но так же и английский руководитель будет чувствовать себя не очень комфортно, слушая переводчика, который изъясняется с явным американским выговором. Поэтому я даже не старался, но автоматически, в зависимости от того, кто напротив меня сидел, подстраивался под него и под тот или иной акцент.
— Зачем в процессе подготовки к очередным переговорам вы тщательно изучали Библию?
— Нет, не в процессе подготовки — у меня вообще было любимое занятие: вечерами клал перед собой Библию на русском и на английском языке, наугад открывал любой из томов и читал, причем это уже переводческий такой закидон небольшой — читаешь и мысленно переводишь: не вслух, а про себя. В любой момент ты можешь напороться на какое-то предложение или отрывок, который не знаешь, как перевести, и тогда открываешь это же место в Библии на другом языке и смотришь, как это выглядит там.
Кстати, это хобби помогло мне понять, сколь великими были люди, которые переводили когда-то Библию на латынь, на древнегреческий, а потом с них на все современные языки мира. Разумеется, я сравнивал только два текста — английский и русский, но и по ним видел: это величайший образец литературного перевода.
«В КОНЦЕ ЖИЗНИ ОТ СЕБЯ БРЕЖНЕВ НИЧЕГО УЖЕ НЕ ГОВОРИЛ — ЧИТАЛ ТЕКСТ, НАПЕЧАТАННЫЙ КРУПНЫМ ШРИФТОМ»
— Вы, к слову, из иностранных языков только английским владеете?
— Нет, второй язык у меня французский, но знаю его не настолько, чтобы работать в качестве переводчика. В Париже, однако, буду чувствовать себя как рыба в воде, а вообще-то, как лингвисту мне предельно неуютно в стране, языка которой не знаю, — это ужасно! Повезло, слава Богу, что сейчас английский общеупотребительным стал и его понимают, можно сказать, во всем мире, хотя и не каждый все-таки человек и не в каждом магазине в той же Дании или, предположим, в Германии его знает.
— Сколько всего вы стран посетили, никогда не считали?
— Ой, много. Некоторые десятки раз — ту же Америку.
— Вы утверждаете, что права на ошибку у вас не было, но вы же живой человек...
— Бывало так, что по окончании переговоров, вспоминая то, что происходило на них, или во время записи — переводчик ведь должен еще восстановить по памяти их ход и воспроизвести все на бумаге...
— ...на всякий случай...
— Кстати, доступ ко многим из этих документов, которые хранятся в архиве, уже открыт, и там в самом конце последней страницы можно найти пометку: «Записал В. Суходрев», так вот, когда заглядываешь в свой блокнот, все вспоминаешь, а перенося это на бумагу, понимаешь, что где-то что-то можно было сказать лучше — прежде всего стилистически (грамматически это все-таки было на уровне!) — или образнее, но чтобы допустить какую-то смысловую, а тем более политическую ошибку, — нет, это было исключено по определению.
— Допустим, но вы же что-то могли недослышать, недопонять, в конце концов, тот, кого переводите, мог произнести что-то тихо, вообще отвернуться — ситуации такие бывали?
— Если иногда какие-то проблемы и возникали, тогда — ну что делать? — можно было переспросить.
— И вы переспрашивали?
— Конечно.
— Леонид Ильич Брежнев говорил невнятно — вы в его спичах все понимали?
— Это как раз понимал, и хотя у него действительно были проблемы с дикцией, он не сначала так разговаривал. С другой стороны, в конце жизни от себя он ничего уже не говорил — читал текст, напечатанный крупным шрифтом: мы эти листы называли между собой «разговорники».
— Вам, получается, вообще с ним легко было?
— Тогда — да, потому что передо мною лежала копия, и я знал, что от нее он не отойдет.
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Последняя советско-американская встреча на высшем уровне, в которой участвовал Брежнев, состоялась в июне 1979 года в Вене — к этому времени после многолетних сложных переговоров стороны пришли, наконец, к согласию, и был подготовлен для подписания Договор ОСВ-2.
Замечу: по состоянию здоровья Леонид Ильич уже не мог отправиться самолетом в Вашингтон, хотя по очередности визитов именно он должен был прибыть в США (до этого в Советском Союзе подряд побывали Никсон и Форд).
Непосредственно в день приезда в Вену Брежнева и президента США Джимми Картера глава Австрийской Республики пригласил, чтобы поприветствовать, в свою резиденцию. Была запланирована очень короткая беседа чисто протокольного характера, но даже там несколько слов благодарности за оказанное гостеприимство наш генсек произнес не от себя, а зачитал по листку бумаги с заранее подготовленным текстом.
Вечером того же дня в Венском оперном театре в честь высоких гостей давали оперу Моцарта «Похищение из сераля». Леонид Ильич в театр идти не хотел и еще на встрече с президентом Австрии об этом сказал Картеру. Тот стал уговаривать Брежнева прийти хотя бы на первое действие, чтобы обозначиться перед прессой, и на этот раз Леонид Ильич ответил ему не по бумажке: «Ну что ж, если господин Картер пойдет, то и товарищ Брежнев там будет», и он действительно появился в центральной ложе вместе с Картером и президентом Австрии и даже высидел первое действие.
В течение следующих двух дней состоялось несколько раундов переговоров — по нашей инициативе (по понятной причине) все они были довольно короткими. Отдельным пунктом в программе значилась и встреча глав государств наедине, в присутствии лишь одних переводчиков — нашей стороне она нужна была, чтобы продемонстрировать всему миру дееспособность генсека, развеять слухи о его немощности.
Встреча проходила в резиденции американского президента, и присутствовали на ней четыре человека: два руководителя и два переводчика. Сначала Леонид Ильич зачитал свой «разговорник», затем высказаться наступил черед Картера.
В основном оба выступления носили характер общих пожеланий и надежд на дальнейшее развитие отношений, затрагивались и некоторые конкретные темы. Было также известно, что в ходе беседы Картер поднимет несколько вопросов, в нашем «разговорнике» не обозначенных, на которые надо будет отреагировать.
На этот случай Александров дал мне с десяток листов с текстами ответов генсека на возможные заявления или вопросы президента, но, разумеется, мы не могли знать, в какой последовательности они будут поступать от Картера, поэтому моя задача заключалась в том, чтобы в соответствующий момент быстро найти необходимый листок и передать его Брежневу.
Мы также предполагали, что Картер поставит вопросы как в широком аспекте, так и в узком, поэтому решили: в первом случае, отвечая, Леонид Ильич зачитает всю страницу, а во втором — примерно половину, ну и вот в ходе беседы Картер задает вопрос, требующий короткого ответа. Я в очередной раз быстро нахожу нужный листок и, зачеркнув лишнее, передаю его Брежневу. Тот зачитывает до зачеркнутого места и вдруг, повернувшись ко мне, довольно громко спрашивает: «А что, вторую половину читать не надо?». Мне пришлось так же громко, чтобы он услышал, ответить: «Не надо, Леонид Ильич...».
Естественно, Картер и его переводчик все это слышали и видели — вообще, происходящее было понятно и без перевода...».
«ОКРУЖЕНИЕ НИКСОНА ВСЯЧЕСКИ СТАРАЛОСЬ ПОДЧЕРКНУТЬ, ЧТО ТОЛЬКО ОН ИМЕЕТ С БРЕЖНЕВЫМ ОСОБЫЕ ОТНОШЕНИЯ»
— Существует такое понятие, как протокол, но вот, предположим, лидеры двух стран куда-то идут быстрым шагом, и вам за ними приходится поспевать. Как ухитриться двигаться так, чтобы слышать то, о чем они, может быть, говорят вполголоса, и при этом не путаться у них под ногами?
— Вопрос хороший, а ответ я проиллюстрирую на конкретном примере. В 72-м, 73-м и 74-м годах происходили встречи Брежнева и тогдашнего американского президента Ричарда Никсона. В 72-м он приезжал...
— ...во Владивосток, по-моему...
— Нет, во Владивостоке позже был Форд, а Никсон — сначала Москву посетил, потом в 73-м году Брежнев прибыл в Вашингтон, откуда направился на тихоокеанское побережье, где у главы США находилась летняя резиденция, и в 74-м он в последний раз нанес визит в качестве президента в Советский Союз, причем тогда уже тучи над ним сгустились.
— Полтергейст, как шутники говорили. Имелся в виду, естественно, знаменитый Уотергейтский скандал (многочисленные нарушения законности со стороны должностных лиц Белого дома в период президентской избирательной кампании 1972 года)...
— Да, а в 74-м дело уже совсем было плохо. Что говорить, если через несколько месяцев после посещения СССР он вышел в отставку под угрозой обвинения в причастности к Уотергейтскому скандалу и привлечения к ответственности в порядке импичмента. Тогда его окружение — люди, которые занимались тем, что сейчас мы называем пиаром, — всячески старалось подчеркнуть, что только Никсон имеет особые отношения с лидером другой сверхдержавы, то есть Советского Союза, Брежневым. В частности, когда мы ездили в Крым, в Ялту, и там гуляли по набережной, американцы, прежде всего пресс-секретарь президента США, умоляли меня не подходить к лидерам близко, как-то от них отстраниться. Я разводил руками: «Но мне же необходимо слышать (так я на ваш вопрос отвечаю. - В. С.), о чем они говорят». — «Да, но постарайтесь держаться так, чтобы не попадать...
— ...в объективы...
— ...в камеры, чтобы у зрителя создавалось ложное впечатление, якобы они друг с другом общаются, как очень близкие люди, если хотите, друзья». Вот мне и приходилось, если они присаживались где-то там, куда допускали прессу, все время быть в стороне. Были просто такие точки — это называется по-английски «photo opportunity» (удобный момент для съемки, позирование перед прессой. - Д. Г.), где сосредотачивались кино-, фото— да и пишущие журналисты. Я отходил в сторонку, но так, чтобы слышать, что они говорили, и, естественно, мне приходилось громко переводить, особенно для Брежнева, у которого к тому времени было плохо еще и со слухом.
— Стал глуховат?
— Да, с каждым годом слышал все хуже и хуже — особенно на одно ухо.
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Первый официальный визит американского президента в СССР начался 22 мая 1972 года в четыре часа дня по московскому времени — именно в этот момент в аэропорту Внуково-2 приземлился президентский «боинг». У трапа самолета Ричарда Никсона встречали Подгорный и Косыгин, некоторые наши министры, причастные к предстоящим переговорам на высшем уровне, сотрудники посольства США, а также малочисленная группа «представителей трудящихся» — так было определено сценарием, утвержденным Политбюро с учетом сложных политических условий, в которых проходил этот визит, ведь США в то время не просто продолжали воевать во Вьетнаме, но еще и активизировали там свои действия. Американцы бомбили территорию Северного Вьетнама, вели наземные боевые операции, и это не могло не отразиться на атмосфере встречи.
Высокого гостя приветствовал в аэропорту почетный караул из представителей трех родов войск, на ветру развевались государственные флаги СССР и США — словом, весь протокольный церемониал был соблюден. Строй почетного караула вместе с Никсоном обошел Подгорный, а по окончании церемонии Подгорный, Косыгин и Никсон сели в одну машину, и длинный кортеж направился в Кремль.
Ленинский проспект и другие улицы, ведущие в сторону Кремля, были украшены советскими и американскими флагами — не было, правда, только «восторженных» толп москвичей, которых ради руководителей дружественных государств обычно собирали по разнарядке. Более того, даже случайных прохожих к краям тротуаров не подпускали — все это оговорили заранее.
Никсона поселили в Кремле, в апартаментах по соседству с Оружейной палатой, и там же, в отдельном крыле, разместили его ближайших помощников, включая Киссинджера — над зданием впервые в его истории развевался государственный флаг Соединенных Штатов Америки. Подгорный и Косыгин откланялись, напомнив гостю, что вечером, после того как Никсон отдохнет от утомительного перелета, они с ним вновь встретятся — на официальном банкете в Кремле.
Едва президент ушел, рядом со мной появился помощник Брежнева Александров — он попросил немедленно догнать Никсона и сообщить ему о том, что Леонид Ильич готов встретиться с ним с глазу на глаз до начала банкета, — при этом я должен подчеркнуть, что генсек будет на встрече один (за исключением, разумеется, переводчика), а Никсон, если пожелает, может взять с собой своего переводчика.
Никсона я настиг буквально перед самой дверью его покоев и передал предложение Брежнева. Президент был несколько удивлен, поскольку о такой встрече услышал впервые, но вместе с тем явно обрадовался и без малейших колебаний согласился, добавив, что придет без переводчика, так как полностью доверяет мне.
Где-то в начале восьмого Никсон спустился на первый этаж, где я его уже ждал. Узнав от меня, что встреча пройдет в кремлевском кабинете Леонида Ильича, президент поинтересовался, далеко ли нам ехать: его машина стояла наготове у входа. Я объяснил, что до кремлевского кабинета спокойным шагом можно дойти минут за 10, Никсон сказал, что с удовольствием прошелся бы пешком по Кремлю, и мы направились в сторону здания Совета Министров на Ивановской площади. Шли вдвоем, а на некотором расстоянии впереди и позади следовали американские сотрудники охраны и наши ребята из «девятки».
Вечер был ясный, после грибного дождика, который встретил Никсона в аэропорту, погода наладилась, майская яркая зелень радовала глаз... Лифт поднял нас на второй этаж, и мы оказались возле кабинета, который когда-то занимал Сталин, а позднее Хрущев. В приемной (ее называли предбанником) уже находился Александров — он распахнул дверь, после чего Никсон, а за ним и я вошли в кабинет.
Навстречу, широко улыбаясь, шел Брежнев. Лидеры тепло поприветствовали друг друга, Генеральный секретарь ЦК КПСС предложил гостю сесть напротив него, официант принес чай и печенье.
Леонид Ильич выразил удовлетворение в связи с первым в истории официальным визитом президента США в СССР, а затем напомнил Никсону, что однажды они с ним уже мимолетно встречались, а именно в 1959 году, летом, когда он, Брежнев, вместе с Хрущевым и другими советскими руководителями присутствовал на открытии Национальной выставки США в Сокольниках.
Слегка, как мне показалось, заискивая, Брежнев также напомнил Никсону о том, что на выставке была сделана фотография, которая потом обошла все газеты мира, — на ней запечатлены Никсон и Хрущев во время своего знаменитого «кухонного спора». «Так вот, я тоже там есть, справа от вас, но вы, может, этого уже не помните?» — спросил Леонид Ильич. Никсон с улыбкой ответил, что, конечно же, помнит (не сомневаюсь: перед отлетом эту фотографию 13-летней давности помощники ему показали — думаю, тогда, на выставке, стоя рядом, ни Брежнев, ни Ричард Никсон и не помышляли, что когда-нибудь встретятся в Кремле в качестве руководителей двух государств).
Переходя к деловой части беседы, Леонид Ильич объяснил президенту, сколь нелегко было советским лидерам принять решение о приглашении его, Никсона, в СССР в условиях эскалации США военных действий во Вьетнаме, но ради высших интересов Советского государства, ради нормализации и улучшения советско-американских отношений наше руководство пошло на то, чтобы эта встреча состоялась. В ходе беседы Брежнев в общих чертах затрагивал и другие вопросы, которые, по его мнению, предстояло обсудить в ходе визита. Говорил он довольно долго — Никсон время от времени ему отвечал, также не вдаваясь в подробности.
В целом же создавалось впечатление, что оба лидера хорошо понимают друг друга и находятся, так сказать, на одной волне. В какой-то момент Леонид Ильич начал говорить о своем желании установить особые личные отношения с президентом США, которые, завязавшись в эти дни, затем укреплялись бы в ходе последующих встреч, а в промежутках между ними поддерживались бы перепиской. Никсон ответил в том же ключе и напомнил об особых отношениях, сложившихся во время войны между Сталиным и Рузвельтом, отметил, что благодаря своим личным контактам они могли находить решения спорных вопросов даже тогда, когда это не удавалось бюрократам.
Здесь Брежнев и Никсон обменялись фразами, которые в том или ином варианте любят произносить высшие государственные руководители: нельзя, мол, доверять важнейшие вопросы бюрократам, потому что те способны похоронить любое важное дело, утопить его в потоке бумаг (многие высокопоставленные лица, с которыми мне довелось работать, при случае не упускали возможности сделать в сторону чиновничества саркастические выпады).
Беседа между тем продолжалась. Леонид Ильич обмолвился, что, когда он только еще начинал свою политическую деятельность, один очень известный представитель старой гвардии большевиков как-то подчеркнул в разговоре с ним важность установления именно доверительных личных отношений с людьми.
«Я навсегда запомнил этот мудрый совет», — признался Брежнев.
Никсон в своих мемуарах вспоминает об этой беседе и конкретно о высказывании генсека относительно совета, когда-то данного ему представителем старой гвардии большевиков, и задается вопросом: кто же это был? уж не Сталин ли?
Признаться, эти слова Леонида Ильича заинтересовали и меня, а ответ я вскоре получил из уст самого Брежнева, но об этом чуть ниже.
Беседа лидеров затягивалась. По времени уже должен был начаться банкет, но Леонид Ильич не смотрел на часы и продолжал разговор. Потом, правда, сказал, что они, видимо, заработали свой ужин, и предложил президенту отправиться в Грановитую палату. Никсон ответил, что он только заедет за женой и тотчас присоединится к Брежневу на банкете».
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Брежнев несколько поотстал, я шел рядом, и вдруг он ко мне обратился: «Витя, ты много раз в таких встречах участвовал — как, по-твоему, прошла моя первая беседа с Никсоном? Думаю, он мое откровение оценил?..».
Я едва улыбку сдержал: получилось прямо-таки по-библейски — откровение Леонида! Разумеется, он имел в виду откровенность... Ответил я предельно серьезно и значительно: «Уверен, что ваша беседа прошла очень хорошо и явилась достойным началом визита американского президента в нашу страну».
Брежнев просиял так, будто ему орден вручили, и тут вспомнил вдруг о «представителе старой гвардии большевиков», о котором рассказывал Никсону, — том самом, что дал совет устанавливать доверительные личные отношения с людьми. «Знаешь, Витя, я не хотел Никсону говорить, но это был Вячеслав Михайлович Молотов...».
Спускаемся к реке... Бросив взгляд на идущих впереди Никсона, Подгорного и Косыгина, Леонид Ильич продолжил: «Ну и коллеги у меня, Витя! Пригласили человека в гости, так хоть улыбайтесь, проявляйте гостеприимство, как всегда на Руси бывало, так нет же, с каменными лицами идут. Ну да ладно, пойдем к ним».
«У ГРОМЫКО БЫЛА ИДЕЯ ФИКС: ПРИВОЗИТЬ ЧЛЕНАМ ПОЛИТБЮРО ИЗ НЬЮ-ЙОРКА ШЛЯПЫ»
— Это правда, что у вас была негласная обязанность привозить членам Политбюро из Нью-Йорка шляпы?
— Это у Громыко идея фикс такая была: презентовать их, по крайней мере, так называемой большой тройке — Брежневу, Подгорному и Косыгину (а потом еще и Андропову)...
Почему-то за пределы узкого набора: шляпы и белые рубашки — фантазия Громыко не выходила. Или белые рубашки, шляпы и иногда галстуки, но самых мрачных расцветок, без каких-либо ярких пятен или, Боже упаси, узоров. Вот эти предметы гардероба мне и поручалось приобретать, причем Громыко знал все размеры, они у него были записаны: ворот и длина рукавов, если это касалось рубашек, и, соответственно, окружность головы, если речь шла о шляпах.
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«С Громыко мы находились на Кубе — оказались там потому, что, возвращаясь из США, с сессии Генассамблеи ООН, сделали остановку на острове по приглашению кубинского руководства.
Разместили нас в отдельных гостевых коттеджах, расположенных вокруг небольшого озерца, а поскольку в переговорах я не участвовал, два дня попросту отдыхал.
Накануне нашего отлета, вечером, Фидель Кастро решил устроить ужин на свежем воздухе. Где-то на окраине или даже за городской чертой Гаваны находилось излюбленное, по словам работников нашего посольства, место отдыха Фиделя, и туда он и пригласил всю советскую делегацию.
На Кубе в это время стояла сильная жара, поэтому Кастро попросил передать Громыко, что ужин будет совершенно неофициальный, чисто дружеский, и, очевидно, зная Андрея Андреевича, специально подчеркнул: «Никаких галстуков, никаких костюмов». Попросил даже нашего посла уговорить Громыко явиться в рубашке с короткими рукавами и летних брюках.
Перед выездом все мы собрались у дома, в котором остановился Громыко, выстроился кортеж автомашин, и вдруг ко мне подошел посол: «Вот увидите, он выйдет в галстуке и в своем плотном темном костюме, то есть в том виде, в котором переговоры вел, — этого я и боюсь, ведь Кастро специально и очень настойчиво просил, чтобы он пришел в летней одежде».
Мы все, разумеется, надели сорочки с короткими рукавами — у кубинцев очень популярна рубашка навыпуск, с четырьмя накладными карманами, и в ней, если она белого цвета, считается приличным появляться даже на официальных приемах (это и понятно — жара там совершенно нестерпимая).
Посол обратился ко мне: «Вы же его хорошо знаете — может, уговорите надеть что-то полегче?».
Я поднялся на второй этаж — Громыко вышел, как и предполагал посол, в плотном шерстяном костюме. В помещении это было еще ничего, потому что работали кондиционеры, а на улице... Я произнес: «Андрей Андреевич, извините, но Кастро просил надеть что-нибудь легкое».
Я старался вовсю, чуть ли не умолял его понять, что это и политически важно, ибо Кастро хочет продемонстрировать именно дружеское общение, подчеркнуть, что встреча абсолютно неформальная, не продолжение переговоров.
|
|
| Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА |
Громыко поморщился и спросил: «Суходрев, вы действительно так считаете?». — «Андрей Андреевич, я в этом убежден: все, кто здесь с вами находится, весь состав посольства и, конечно, кубинцы — все без исключения будут в рубашках с короткими рукавами и без галстуков». — «Н-да, — недоверчиво протянул Громыко. — Ну хорошо, будь по-вашему».
Он развернулся, ушел к себе, а через 10 минут вновь вышел. Пиджака на нем не было, рубашка и галстук остались те же, а поверх рубашки он надел куртку бежевого цвета, застегнув ее аж до самого узла галстука. Не могу ручаться, но мне показалось, что эта куртка была шерстяная — во всяком случае, достаточно плотная.
«Ну вот, Суходрев, — сказал Андрей Андреевич, — я пошел-таки на компромисс!».
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«С Косыгиным у Громыко были постоянно натянутые отношения — друг друга они недолюбливали (со стороны Громыко это объяснялось, может быть, тем, что к Косыгину прохладно относился сам Брежнев), и это чувствовалось даже в повседневном общении, хотя внешне они этого особенно не выказывали.
Вспоминается такой эпизод... На переговорах в Ташкенте между президентом Пакистана Айюб Ханом и премьер-министром Индии Шастри Советский Союз выступал посредником. Руководителем нашей делегации был Косыгин, и Громыко, конечно, тоже вошел в ее состав.
Косыгин занимался на этих переговорах челночной дипломатией: ездил в резиденцию премьер-министра Индии, а оттуда — к президенту Пакистана, поскольку напрямую те друг с другом не разговаривали.
Однажды Косыгин с Громыко приехали в резиденцию Шастри в одном лимузине и, соответственно, вернуться должны были вместе, в этом же автомобиле.
|
|
| «Очень уважал я председателя Совета Министров СССР Косыгина, потому что он был практически единственным в тогдашнем руководстве политиком с высшим образованием. Говорил грамотно, интеллигентный был человек...» |
После окончания беседы все вышли к машинам, я быстро сел в свою «волгу», чтобы не отстать потом от лимузина Косыгина и Громыко, и вдруг вижу: Громыко, что-то сказав Косыгину, внезапно поворачивает назад и возвращается в здание. Позже выяснилось, что он забыл свою папку, — такого с Громыко никогда не случалось (я, по крайней мере, подобного не припомню).
Косыгин как ни в чем не бывало сел в лимузин и укатил — не стал ждать. Мы же остались, а через минуту вышел Громыко. Не обнаружив лимузина, он начал растерянно озираться по сторонам, явно не зная, что делать. Выглядело это довольно необычно: министр иностранных дел стоит на улице в одиночестве, без сопровождения, без машины. Я направился к нему. Заметив меня, Громыко обрадовался: «Суходрев, у вас есть машина?».
Не знаю, ездил ли Андрей Андреевич когда-нибудь до этого в обычной «волге», но он долго усаживался, устраивая свои ноги. Всю дорогу сидел, насупившись, поджав губы, и молчал — мы тоже, естественно, не вымолвили ни слова. Приехали в особняк, в котором поселили Косыгина, вошли в дом, поднялись на второй этаж... Председатель Совета Министров сидел в гостиной — увидев Громыко в нашем сопровождении, он с издевкой посмотрел на него, улыбнулся и ехидно заметил: «Ну что? Папку забыл? Все секреты небось разгласил...».
«О ХРУЩЕВЕ НИЧЕГО ПЛОХОГО СКАЗАТЬ НЕ МОГУ: СО МНОЙ ОН ВСЕГДА ДЕРЖАЛСЯ ОЧЕНЬ ТЕПЛО, ДАЖЕ МЯГКО»
— Вам наши руководители когда-нибудь что-то дарили?
— Нет, ничего, хотя... Один-единственный раз я пришел на очередные какие-то переговоры, и помощник Брежнева Александров-Агентов, который всегда хотел быть первым во всем, сказал мне: «Виктор Михайлович, после беседы Леонид Ильич хочет вам подарить часы». Обычно я садился за Т-образным столом на председательское место: Брежнев слева, а иностранные гости справа, и вдруг вижу: часы «Омега» лежат. Они, конечно, внимание мое привлекли — что-то внутри подсказывало: это те самые, и исподтишка я их начал разглядывать. Ну и действительно, когда беседа закончилась и гости стали прощаться, Брежнев меня попросил: «Витя, останься». Он взял со стола часы, вручил мне и произнес: «Это тебе от меня — носи на здоровье! Бери и никому об этом не говори».
|
|
| Алексей Косыгин, Виктор Суходрев и 36-й президент США Линдон Джонсон. «Джонсон с Косыгиным вели долгие беседы, а я умирал от зубной боли — накануне в Нью-Йорке мне вырвали зуб, и, видно, не очень удачно — образовался флюс. С распухшей щекой я поехал в Гласборо — таким и запечатлен на фотографии, размещенной на обложке журнала Life» |
— Золотые часы, красивые?
— Да, очень. Швейцарские...
— Идут до сих пор?
— До сих пор, но сейчас их уже не ношу.
— У вас была каторжная работа, а сколько ежемесячно вам за нее платили?
— Как любой сотрудник Министерства иностранных дел, я получал зарплату соответственно моей должности, выслуге лет и дипломатическому рангу — по тем временам не маленькую, но и не особо большую.
— Кто из советских вождей, с которыми вы работали, более всего был вам симпатичен как личность?
— Вы знаете, ничего плохого не могу сказать о Хрущеве, и хотя понимал, что какие-то планы его сумасбродны, со мной он всегда держался очень тепло, даже мягко. Никита Сергеевич вообще умел различать и оценивать вклад каждого, и если считал, что свою работу человек делает хорошо, соответственно к нему и относился. Это у него что-то такое, идущее от сохи, от земли было, мужицкое...
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Утром Никита Сергеевич собрался на пляж и предложил мне составить ему компанию — я, разумеется, не отказался. Надо сказать, он очень любил воду: несмотря на свое грузное тело, легко и подолгу плавал своеобразным брассом, а если море штормило, перебирался в бассейн.
Пошли мы к морю, плывем, и вдруг Хрущев говорит: «Слушай, завтра я собираюсь в Крым — там отдыхает президент Ганы Кваме Нкрума: давай-ка со мной поедем. Я оттуда в Москву и тебя захвачу — у тебя когда отпуск кончается?». Я: «Послезавтра уже надо быть на работе, да и вещи все в Сухуми оставил». — «Ну, я думаю, мы Андрея Андреевича (Громыко. — Д. Г.) уговорим, — заверил меня Никита Сергеевич, — пару деньков добавит, а насчет вещей — дам команду, все упакуют и привезут».
На том и порешили, но, узнав о поездке в Крым, неожиданно взбунтовалась жена: как это, мол, чужие люди будут собирать по всему номеру ее вещички?
Словом, пришлось самому мне нестись в пансионат, в спешке упаковываться и мчаться обратно, в Пицунду.
|
|
| Визит 37-го президента США Ричарда Никсона (второй справа) в Москву, 1971 год. Андрей Громыко, Алексей Косыгин, Николай Подгорный и Леонид Брежнев |
Хрущев решил отправиться в Крым морским путем, потому что для него был построен какой-то новый катер, очень быстроходный и мощный, и он хотел его опробовать. Перспектива морской прогулки меня, конечно, обрадовала — катер роскошный: белоснежный, с удобными каютами, обставленными мягкой мебелью, просторной палубой с шезлонгами и тому подобным.
Никита Сергеевич сказал, что до Сочи на машине поедет: по дороге собирается совершить «наезд» на какой-то колхоз, посмотреть новый санаторий. Такие «наезды» он очень любил, так что до Сочи, где была запланирована ночевка, мы плыли без первого секретаря — вместе с его маленьким внуком Ванечкой.
Хрущеву очень повезло, что не отправился с нами — только мы вышли за пределы пицундской бухты, как появились белые барашки, а потом пошла сильная волна, начало укачивать. Сконструированный на базе торпедного, катер шел на высокой скорости, но это лишь усиливало болтанку. Ванечке стало плохо — как, впрочем, и моей жене, и чем-то помочь было нельзя: в общем, когда сошли в Сочи, мои спутники были зеленого цвета.
В порту между тем собралась толпа зевак: такого красивого катера никому видеть не доводилось, да еще несколько «Чаек» подъехало — тоже для тех лет невидаль.
Мы все на сочинскую госдачу отправились, а вскоре туда приехал Никита Сергеевич — узнав о состоянии внука и моей жены, а также ознакомившись с прогнозом погоды, он решил отказаться от морской прогулки и вызвал спецсамолет.
От адъютантов я получил информацию, что в таком-то часу Хрущев ждет всех на ужин, но жена сказала, что даже думать о еде не может. Вдруг через несколько минут раздается стук в дверь и входит сам. «Ну, где тут наша морячка?» — спрашивает, улыбаясь. «Никита Сергеевич, по-моему, я умираю», — отвечает моя жена. Хрущев еще веселее: «Ничего подобного. Считайте, что я даю вам приказ — подняться и через 10 минут быть за столом. Обещаю: все будет хорошо — рюмочка коньяка с лимоном, и все образуется: вы меня еще благодарить будете».
|
|
| Алексей Косыгин, Виктор Суходрев и премьер-министр Индии Индира Ганди. «Несомненно, она была незаурядной женщиной...» |
Что интересно, это подействовало: жена поднялась, привела себя в порядок, выполнила приказ насчет рюмочки с лимоном — и все как рукой сняло.
Да, действительно, такое не забывается: стук в дверь — и входит Никита Сергеевич: приветливый, заботливый...
На следующий день уже самолетом мы отправились в Крым, в Ялту — там, в Ореанде, нас поселили на так называемой первой даче. Первая — соответственно для первых лиц государства: это был большой особняк сталинской архитектуры, пышно обвитый диким виноградом. Построили его давно, но Сталин здесь никогда не бывал, потому что вообще не любил жить у моря. Все дачи, предназначавшиеся для него, даже в той же Ялте, как правило, строились в горах, а Хрущев, напротив, очень любил отдыхать именно у моря. Дача была трехэтажной, белокаменной, с несколькими верандами, на которых летом, в хорошую погоду, подавали обед и ужин.
Окна нашей спальни на третьем этаже выходили на небольшую террасу-солярий, где по утрам вместе со своим инструктором Никита Сергеевич делал зарядку. Ходил, приседал — прямо как в санатории, только что без аккордеона (было, конечно, забавно смотреть на его фигуру в длинных синих трусах и майке). Хрущев исправно выполнял упражнения, а поскольку нашу дверь и окна прикрывала полупрозрачная сетка от насекомых, не замечал, как на него мы поглядываем.
В те дни курьезный случай произошел. Когда Никита Сергеевич находился на даче, помимо его личной охраны, по всему периметру участка дежурили специальные подразделения охраны из местной службы безопасности. Естественно, все было обнесено стеной, хотя и не очень высокой: казалось неприступное место.
У Хрущева был довольно твердый распорядок дня: с самого утра, как я уже говорил, зарядка, затем массаж в пляжном домике, морское купание и, наконец, завтрак.
Мне посоветовали ходить купаться, когда Никита Сергеевич находится на массаже, потому что сразу после него он плавает и немедленно идет переодеваться и завтракать, а опаздывать к столу не положено — так поступали и его домочадцы.
Хрущев не любил, когда охрана постоянно торчала перед глазами, бурчал, что и без нее все хорошо охраняется, и отсылал от себя подальше, поэтому, если Никита Сергеевич находился на пляже, телохранители дежурили на расстоянии примерно 70-80 метров от него, под навесом.
|
|
| Встреча Алексея Косыгина с Индирой Ганди, посередине — Виктор Суходрев. «Я всегда с интересом следил за ее речью, движениями, мимикой, жестами, за тем, как мастерски она ведет переговоры — умело, грамотно, на прекрасном английском» |
В тот день все было, как обычно: после купания Хрущев направился к дому, шел не спеша, за ним, метрах в 10-ти, следовал телохранитель, а мы — чуть дальше. Пляж кончился, началась асфальтовая дорожка. Справа — довольно крутой откос, уходящий вверх метров на 30, на нем — кустарник, за которым виднелся каменный забор, и вдруг я просто оцепенел: сверху, по этому откосу, что-то покатилось, и это «что-то» было человеком, мужчиной. Кубарем, поднимая облако пыли, он скатился буквально к ногам Никиты Сергеевича, поднялся и начал что-то доставать из кармана.
Слава Богу, это был всего лишь конверт. Мужчина торопливо стал говорить, Хрущев спокойно стоял и его слушал, но тут подбежали охранники, схватили непрошеного гостя и увели.
Позже, во время завтрака, Никита Сергеевич с невозмутимым видом рассказывал об этом инциденте присутствующим. По его словам, тот человек просил принять какое-то письмо, но Хрущев не взял его, потому что тот сделал все не по правилам, не по закону. Оказывается, мужчина этот и с ним еще две женщины приехали откуда-то издалека, сумели перелезть через каменный забор, притаились в кустах и ждали там до утра, пока Никита Сергеевич не появился.
Вот вам и хваленая охрана! — вся эта система оказалась легко преодолимой даже для обычных мирных людей. Охране, конечно, тогда крепко досталось — наверняка были предприняты и какие-то меры по ее усилению».
— Очень уважал я председателя Совета Министров СССР Косыгина, потому что он был практически единственным в тогдашнем руководстве политиком с высшим образованием (пусть и текстильный окончил институт, но ленинградский). Говорил грамотно, на действительно хорошем, красивом русском языке — интеллигентный был человек, который тоже проявлял ко мне какое-то очень теплое отношение.
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Джонсон с Косыгиным вели долгие беседы, а я... умирал от зубной боли — накануне в Нью-Йорке мне вырвали зуб, и, видно, не очень удачно — образовался флюс. С распухшей щекой я поехал в Гласборо — таким и запечатлен на фотографии, размещенной на обложке журнала Life, вышедшего в том же месяце.
|
|
| С Дмитрием Гордоном. «Ощущаю ли я себя частью советской истории? Если быть скромным, то нет, а исходя из того, что видел и знаю, наверное, да» |
Разумеется, я принимал обезболивающие таблетки, но они помогали мало, и когда в самый разгар беседы между Джонсоном и Косыгиным прекратилось действие очередной пилюли, к тому же последней, боль вспыхнула с новой силой. Джонсон, обратив внимание на мученическое выражение моего лица, спросил: «Что с вами?». — «Извините, господин президент, но мне только вчера вырвали зуб». Джонсон с участием произнес: «О-о, мы вас понимаем — недавно у нас было то же самое, и нам тоже было очень больно».
Именно так он и сказал, по-королевски, — «мы»: так шутят на его родине, в Техасе, но в устах Джонсона эта шутка прозвучала серьезно.
Он тут же нажал кнопку звонка, вошел помощник, и Джонсон попросил позвать врача.
Плавное течение беседы нарушилось. Косыгин спросил, в чем дело, я ответил, он также выразил свое сочувствие. Вскоре врач принес таблетки, боль довольно быстро прошла, но до конца беседы оба, и Косыгин и Джонсон, нет-нет да и бросали на меня сочувственные взгляды.
Это человеческое участие глубоко меня тронуло — оно и было, пожалуй, одним из самых ярких личных впечатлений от той поездки в Гласборо».
— ...Вопреки тому, что на лице у Косыгина всегда была какая-то мрачность написана, на самом деле он мог и шутить, и смеяться. Любил, например, коньячку выпить.
— Говорят, молдавского?
— Да, и сколько Анастас Иванович Микоян ни пытался его уговорить пить армянский коньяк, всегда отнекивался, и на банкетах ему подавали молдавский. Кстати, и Микояна, который был одним из самых доверенных лиц Хрущева в дипломатических вопросах, я уважал за его острый ум, проницательность и какую-то грамотность, особенно в экономике, но не только.
|
|
| Первая жена Виктора Суходрева — Инна Кмит |
«ЧАРЫ ИНДИРЫ ГАНДИ РАСПРОСТРАНЯЛИСЬ НА ВСЕХ — ДАЖЕ НА НАШИХ РУКОВОДИТЕЛЕЙ»
— Как говорили о нем: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича»... По вашим словам, из мировых лидеров вас более всего впечатлил Кеннеди...
— Безусловно, а если уж, так сказать, горизонт расширить, назову еще и Индиру Ганди — многолетнего премьер-министра Индии, дочь великого Джавахарлала Неру, с которым мне тоже удалось встретиться. С Индирой Ганди много раз доводилось общаться — она была исключительно обаятельной женщиной, и ее чары распространялись на всех, даже на наших руководителей.
— По слухам, она была жесткой...
— Свои просьбы, во всяком случае, всегда подавала в очень убедительной, но в то же время мягкой, проникновенной форме.
— Это правда, что английский язык госпожа Ганди знала намного лучше, чем хинди?
— Да, она действительно получила блестящее английское классическое образование, а когда по протоколу, скажем, во время банкета, который она устраивала во дворце для нашего руководства, речи положено было произносить на хинди, она сама, как мне рассказывали, расставляла в словах ударения. Очевидно, какую-то неуверенность тут и вправду испытывала, а вот по-английски говорила совершенно свободно.
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«Я всегда с большим уважением относился к Индире Ганди, с интересом следил за ее речью, движениями, мимикой, жестами, за тем, как мастерски она ведет переговоры — умело, грамотно, на прекрасном английском.
Несомненно, она была незаурядной женщиной, и, конечно же, имела врагов.
На протяжении 18 лет мне не раз приходилось принимать участие в переговорах с Индирой Ганди и в Москве, и в Дели, но память почему-то цепко хранит именно трагические мгновения...
На похоронах Ганди я оказался вместе с направленными в Индию от советского руководства председателем Совета Министров Николаем Александровичем Тихоновым и первым заместителем председателя Президиума Верховного Совета СССР Василием Васильевичем Кузнецовым, который когда-то, после окончания мною института, взял меня на работу в МИД.
По сравнению с похоронами Шастри проявления народного горя, скорби и, я бы сказал, всеобщей растерянности было в эти траурные дни куда больше: Шастри умер своей смертью, а Индиру зверски убил один из ее охранников.
|
|
| Теща Виктора Михайловича — легендарная советская актриса Татьяна Окуневская с дочерью Ингой |
Весть об убийстве Ганди застала Тихонова и Кузнецова на пути с Кубы, где они находились с официальным визитом, — проделав длительный перелет из Гаваны до Москвы, чуть ли не в тот же день они вылетели в Дели. По личному указанию Громыко я отправился вместе с ними.
Когда мы приземлились в Дели, уже стемнело, но прямо с аэродрома поехали в резиденцию Индиры Ганди. Стояла несусветная жара, на улицах была большая неразбериха — официальные кортежи с гостями сновали туда-сюда, подъезжали, отъезжали, создавая заторы на узких и плохо освещенных делийских улицах. По дороге мы часто останавливались, и несколько раз Тихонов оборачивался и спрашивал почему-то у меня: «Товарищ Суходрев, почему мы стоим?», но откуда мне было знать? — я ведь прилетел вместе с ними.
Вокруг царила такая страшная безысходность, что ее почувствовали даже мои старцы... Вопросов ко мне больше не было, они молчали.
Приехав в резиденцию, мы прошли через анфиладу комнат в небольшой зал, где находилось тело Индиры Ганди. Лежало оно на невысоком постаменте, у изголовья стоял переносной кондиционер, но он явно не справлялся со своей функцией, потому что, подойдя поближе, я заметил, что красивое лицо Индиры уже тронуто тленом. В Индии покойных обычно не бальзамируют и не гримируют, и я почувствовал, как при виде темных пятен на этом недавно прекрасном лице сжалось сердце. (Помню, после того как мы вернулись в Москву, жена сказала, что даже по телевизору было видно, что я испытывал сильное потрясение).
Обойдя постамент, мы оказались рядом со столом, на котором лежала Книга скорби. Кто-то из индийцев перевернул страницу, подал Тихонову ручку, тот сел и задумался. Обычно в таких случаях посольство старается заранее подготовить траурный текст, но сделать это на сей раз не успели. Тихонов поднял голову и спросил у меня: «Товарищ Суходрев, что писать?».
Подсказать было некому. Даже начальник секретариата Тихонова Борис Бацанов куда-то исчез, не увидел я и посла... Тогда я нагнулся к Николаю Александровичу и стал негромко диктовать: «Вместе со всем индийским народом... скорбим в связи с безвременной кончиной... великой дочери Индии...». Тихонов медленно выводил текст трясущейся старческой рукой.
На следующий день была кремация. Жара стояла такая, что казалось, все вокруг плавится, и мне стало жаль двух своих старцев, которые стойко это переносили.
|
|
| С супругой Ингой Дмитриевной Суходрев-Окуневской-Варламовой у себя дома под Москвой, на Николиной Горе |
Сын Индиры, Раджив, поджег огромный костер — началась долгая процедура сожжения тела.
После гибели Ганди премьер-министром назначили Раджива, и наша делегация во главе с Тихоновым его посетила. Выразив официальные соболезнования, мы провели непродолжительную деловую беседу. На выходе, прощаясь, Раджив подал руку и мне, и я сказал: «Простите меня — я нахожусь здесь всего лишь в качестве переводчика, но очень хорошо и давно знал вашу мать, уважаемую шримати Индиру Ганди, поэтому примите и от меня самые сердечные личные соболезнования — для меня, поверьте, это тоже большое горе». Раджив опустил глаза и прошептал: «Спасибо. Спасибо...».
...Несколько лет спустя Раджива постигла печальная участь его славной матери».
— Запомнились мне еще и встречи с премьер-министром Канады Трюдо — он был абсолютно непосредственным и очень доброжелательным человеком.
Из книги Виктора Суходрева «Язык мой — друг мой».
«После окончания московской части визита премьер-министр Канады Трюдо отправился в Киев. Не посетить украинскую столицу он не мог — в Канаде, как известно, проживает много выходцев из Украины, а в ряде районов голоса украинцев вообще имеют решающее значение на выборах.
На Украине Трюдо принимали радушно, однако и там он внес некоторую сумятицу в привычный ход официального визита. После всех мероприятий — официальных бесед, возложения венков, посещения музеев и Лавры — Трюдо изъявил вдруг желание посетить в Киеве дискотеку или ночной клуб, где со своей женой мог бы потанцевать, причем пойти он хотел только с женой, чтобы никого из официальных сопровождающих, а по возможности и охраны, не было. Просьбу эту он передал через меня — к тому моменту у нас сложились неплохие личные отношения (они, кстати, продолжались потом много лет и после того, как он ушел из большой политики).
Начальник нашей охраны попросил 15-20 минут на подготовку — тут же были мобилизованы украинские коллеги, и через некоторое время он мне сказал, что все готово: Трюдо с женой могут отправляться на дискотеку. Он попросил также передать премьер-министру, что насчет охраны тот может не беспокоиться, — он ее не увидит. Я обрадовал Трюдо: все улажено, а дискотека находится очень близко от резиденции — на Крещатике.
«Вот и отлично, — ответил Трюдо, — тогда мы пойдем пешком».
На этот раз все было так, как хотел гость: никто его не сопровождал (кроме, разумеется, охраны), но и она старалась быть незаметной (я тоже пошел — на всякий случай).
Те, кто бывал в Киеве в мае, наверное, помнят, что в это время там замечательно. В тот вечер по ярко освещенному Крещатику гуляли толпы молодых людей, смеялись, разговаривали — многие сидели под каштанами на скамейках. На Трюдо никто внимания не обращал — никому и в голову не могло прийти, что этот модно одетый пижон с бакенбардами, идущий в обнимку с худенькой длинноволосой девчонкой, — премьер-министр Канады.
В клубе-дискотеке Трюдо провели к столику, накрытому на двоих, и началась шикарная имитация жизни якобы ночного клуба: убавили свет, музыка играла вовсю, «посетители» танцевали. Трюдо с женой выпили немного шампанского и тоже пустились в пляс — так прошло часа полтора. Танцевала канадская пара весьма бойко и зажигательно».
— На мой взгляд, вы разбирались в политике — во всяком случае, были в ней подготовлены — не хуже наших генеральных секретарей, а могли бы — ну чисто теоретически — оказаться на их месте?
— Не думаю.
— Такие умные были на тех постах не нужны?
— При том строе — точно нет.
«МОЯ ГОЛОВА ХРАНИТ МНОГО ГОСУДАРСТВЕННЫХ ТАЙН, НО СЕЙЧАС ВСЕ ОНИ УЖЕ УСТАРЕЛИ»
— Доступ к секретным материалам по роду своей деятельности вы имели?
— Конечно, все документы, с которыми накануне важных переговоров знакомился, носили гриф «Секретно» или «ЦК КПСС. Совершенно секретно», да и я по своей основной работе не только переводчиком был, но и сотрудником дипломатической службы, в обязанности которого входило ознакомление и с шифроперепиской, и с другими секретными материалами. Я и готовил их, кстати.
— Ваша голова хранит много государственных тайн?
— Разумеется, но сейчас все они уже полностью устарели.
— В то время резиденты зарубежных разведок за вами охотились?
— Нет, но у меня даже из КГБ интересовались: «Никогда каких-то подходов к вам не было?». — «Нет, — я ответил, и добавил: — думаю, их и не может быть». — «А почему?». — «Потому что, если они, эти представители чужих разведок, хоть в какой-то степени умные, знают: коль мне такое доверено, точно уж не предам».
— За вами следили?
— Я допускаю, что телефоны мои, наверное, прослушивали, но чтобы замечал за собой какую-то постоянную слежку — этого утверждать не могу.
— Во времена Золотой Орды русские князья брали толмачей на все переговоры, но возвращались уже без них: убивали как лишних свидетелей, а вы никогда не боялись, что свои же могут и вас устранить?
— Ну, вероятно, могли бы, если бы что-нибудь натворил, но, по крайней мере, за те два развода, что у меня были, не тронули (хотя некоторые угрозы звучали).
— Все равно вам было доверено столько тайн и секретов, столько информации, которая не просто на вес золота — а на политику мировую может влиять: вас это иногда не пугало? Не зря же народная мудрость гласит: «Меньше знаешь — крепче спишь»...
— Меня не пугало, потому что был твердо уверен: то, что мне известно, никуда дальше не просочится.
— Приходилось ли вам выполнять конфиденциальные поручения советских секретных служб?
— Нет, никогда — по той же причине. Они понимали, на каком уровне я работаю, поэтому рисковать, что называется, подставлять меня не решались.
— Это правда, что вы принимали участие в судьбе знаменитого разведчика Конона Молодого?
— Не самого Конона, а его связников — о них сейчас уже много рассказано.
— Фильм «Мертвый сезон» — это же о Молодом?
— О нем, а его связниками были американские евреи, их настоящая фамилия Коэны. Когда в США нависла угроза над Рудольфом Абелем, их оттуда вовремя вывезли, переправили в Англию как Питера и Хелен Крогеров — по легенде они были поляками, а когда Конона Молодого из-за предательства работавшего на него англичанина поймали, заодно захватили их и посадили на 30 лет (по официальной версии, в результате предательства начальника отдела оперативной техники польской разведки Голеневского, завербованного ЦРУ. - Д. Г.). Молодого потом обменяли, как в свое время и Абеля, а эту пару никак не выпускали, и потом я действительно имел к облегчению их участи непосредственное отношение.
— Их таки освободили?
— Да, в 1969 году в обмен на арестованного в СССР агента МИ-5 Джералда Брука...
— Куда же они уехали?
— В Москву, но через Варшаву, потому что легенду надо было сохранить — они же «поляки». Так получилось, что в самолет «Лондон — Варшава», на котором Коэны-Крогеры улетели, пробрались и журналисты, а потом написали (я прочитал об этом в английских газетах), что в Варшаве к самолету, который встал не на общую стоянку, а где-то в сторонке, подъехала черная «волга» или еще какая-то машина, Крогеров раньше всех вывели по трапу и куда-то увезли, а на самом деле пару разведчиков просто переместили в другую часть аэропорта, где стоял Ту-104, на котором они благополучно прилетели в Москву.
— Конон Молодый Героем Советского Союза стал, а Коэны?
— Они нет. Моррис, как по-настоящему звали Питера, получил, по-моему, орден Боевого Красного Знамени, а его жена — Красной Звезды или наоборот. Ну, что-то в этом роде... (Леонтина Тереза Коэн до последних дней продолжала работать в Управлении нелегальной разведки СССР — выполняла специальные задания, выезжала в различные европейские страны для организации встреч с разведчиками-нелегалами. В 1996 году за успешное выполнение специальных заданий по обеспечению государственной безопасности в условиях, сопряженных с риском для жизни, и проявленные при этом мужество и героизм ей присвоено звание Героя России посмертно. - Д. Г.).
«РОМАНОВ С ТИТО И БЕРИЕЙ У МОЕЙ ТЕЩИ НЕ БЫЛО»
— На пенсию вы вышли в чине генерал-полковника?
— Я вышел на мидовскую пенсию, имея ранг Чрезвычайного и Полномочного Посланника 1-го класса. Да, если вспомнить, что когда-то в МИДе носили форму, то на погонах у меня было бы без просветов три больших звезды, то есть действительно генерал-полковник — над этим, наверное, можно смеяться, но это так.
— Ваша супруга Инга Дмитриевна — дочь легендарной советской киноактрисы Татьяны Окуневской. Прославленная теща рассказывала вам когда-нибудь в подробностях о своей шестилетней отсидке в сталинских лагерях и о том, почему же туда попала?
— Непосредственный повод мне, разумеется, известен, хотя ей много чего шили: и шпионаж, и антисоветскую агитацию... Осудили ее за связь с иностранцем.
— С лидером Югославии Иосипом Броз Тито?
— Нет, эту историю она в своей книге во многом, скажем так, приукрасила.
— Хорошо, но роман с Берией у нее был?
— Нет.
— Он же, Татьяна Кирилловна утверждала, ее домогался и изнасиловал...
— Не знаю, но того, что она пишет в книге, точно не было. Это мне моя жена Инга сказала, которая опять же вспоминает, что поведала маме о связи, которую имела с Берией ее соученица по страшим классам средней школы. Вот ту действительно Берия...
— ...изнасиловал...
— Да, она не единожды бывала у него в особняке и посвящала в эти тайны Ингу, а та уже передавала их маме.
— Сам Тито был в вашу тещу влюблен?
— Мог быть в какой-то степени, но бурного романа, конечно же, не было — в Югославии она была вместе со своим мужем, известным советским писателем Борисом Горбатовым.
— Кому это когда мешало?
— Это другой вопрос, но нет — эту историю преувеличили. Роман у нее случился с Владо Поповичем — был такой посол Югославии в Москве.
— Не опасались жениться фактически на дочери врага народа?
— Нет, к тому же Татьяна Кирилловна врагом народа уже не была — ее полностью реабилитировали.
— Говорят, в советское время вы дерзкие поступки себе позволяли — например, были подписчиком журнала Playboy — и вам на глазах соседей его торжественно на московскую приносили квартиру...
— Это неправда, но привозил его из каждой своей командировки (Playboy продавался повсюду, а теперь уже и в Москве давно выходит на русском), и потом, глядя на журналы, мог вспоминать, когда и в какой стране был.
— Ваша дача, где вы постоянно живете, находится на Николиной Горе: соседнее имение принадлежало Сергею Михалкову покойному, а теперь его детям Андрону и Никите...
— Непосредственно — забор в забор — мы граничим с Андроном, но у них с Никитой, по сути, общий участок.
— Отношения вы с ними поддерживаете?
— Нет, но братьев я хорошо знаю. Никиту с его раннего-раннего детства помню — я тогда еще в школе учился, а с Андроном мы более-менее когда-то дружили.
— С Сергеем Владимировичем вы общались?
— Шапочно, но он знал меня, я его. Иногда мы даже мнениями по каким-то политическим вопросам обменивались...
— Это правда, что вы дружили с Высоцким?
— Истинная.
— Близкой была дружба?
— Я бы сказал, очень приятной. Не хочу опять же преувеличивать, но как-то мы отдыхали почти целый месяц в Пицунде, а в Москве Володя бывал у нас дома с гитарой и пел. Вместе мы встретили два Новых года — в гостях у известного кинорежиссера Александра Митты, и к ним с Мариной домой приходили: однажды прекрасный вечер провели вчетвером. Могу, кстати, определенно сказать: сколько бы ни было у меня встреч с Володей, при мне он не поднял ни одной рюмки спиртного.
— Рассказывают, что вы были связующим звеном между Высоцким и Брежневым...
— Нет, просто после Володиной смерти Марина попросила о помощи. На похороны я пойти не мог по служебным причинам, но Инга была, а я уже к концу поминок пришел. Марина Влади утащила меня в Володин кабинет и просила отредактировать и передать письмо Брежневу с просьбой о том, чтобы эта квартира осталась за семьей Высоцкого и была превращена в музей (о том, что такая просьба последует, жена заранее предупредила меня по телефону). Я позвонил Александрову-Агентову, потому что мало ли какое отношение к этому наверху будет, а мне очень не хотелось бы...
— ...получить отказ...
— ...взять письмо, которое я не смог бы по назначению передать. Об этом я рассказал Андрею Михайловичу, он ответил: «Берите», после чего я помог Марине отредактировать текст, потому что по-русски она говорила прекрасно, но наших бюрократических тонкостей не знала...
— Конверт вы передали Брежневу лично?
— Нет, на следующий день переслал фельдсвязью Александрову-Агентову, который потом сообщил мне, что ему даже и докладывать генеральному не пришлось — этот вопрос он решил сам, позвонив председателю исполкома Моссовета Промыслову.
«КАКОЙ ЖЕ Я СТАРЫЙ: С МАРШАЛОМ ЖУКОВЫМ ОБЩАЛСЯ, КОГДА ОН БЫЛ МИНИСТРОМ ОБОРОНЫ И ЧЛЕНОМ ПОЛИТБЮРО»
— Вы, я знаю, коллекционируете трубки...
— Есть такое.
— И много уже собрали?
— Штук 30 — это из тех, которые у меня рядом с моим любимым креслом находятся: я их по очереди курю, потому что и трубки должны отдыхать.
— Раритеты, подаренные вам кем-либо из политических деятелей, имеете?
— Одна трубка досталась мне от многолетнего премьер-министра Великобритании от Лейбористской партии Гарольда Вильсона, который был знаменитым трубочником. Как-то с премьер-министром Австралии Гофом Уитлемом я в Ленинград ездил, где меня отвезли к знаменитому нашему мастеру по изготовлению трубок Федорову, и тот показал мне альбом со своими работами, а потом руками развел: «Я понимаю, что вы не просто посмотреть пришли, но, увы, ничего готового у меня сейчас нет». Пообещал через пару недель порадовать — и так получилось, что именно в это время я снова прилетел в Ленинград, уже с Вильсоном.
Заглянув к Федорову, получил от него прекрасную английскую трубочку — она была так хороша, что мне захотелось подарить ее Вильсону, с которым мы на следующий день улетали в Москву (жена — свидетельница этой истории). Пришел к нему в салон, где он сидел с бумагами какими-то, и сказал: «Я только вчера один раз ее выкурил». Вильсон был очень доволен (любой трубочник — взрослый ребенок!) — полез в свой кейс и достал трубку знаменитой фирмы Dunhill.
— Свою?
— Ну да. «По удивительному стечению обстоятельств, — заметил, — она новая, я ее выкурил один раз»: так вот и получилось, что мы обменялись подарками. Трубочки, кстати, были удивительно похожи — обе средних размеров, классической прямой английской формы.
— Русская пословица гласит: «Язык мой — враг мой», но для вас он оказался другом, и не случайно свою книгу воспоминаний вы так и назвали «Язык мой — друг мой». Увы, наша беседа подошла к концу, и у меня остался, пожалуй, один вопрос. Скажите, иногда, раскуривая, может быть, наедине очередную трубку и думая о своей жизни, вы представляете, что это все было с вами, что вы причастны к истории не только Советского Союза — многих стран — и были одним из тех, кто волей-неволей участвовал в принятии эпохальных решений?
— Вы знаете, сейчас начинаю об этом думать с некоторым благоговением. Вот недавно российское телевидение дважды (один раз Володя Познер в своей программе, потому что его отец принимал участие в спасении этой пленки, а второй — телеканал «Россия. Культура») показало неизвестное интервью с маршалом Жуковым. Когда я его смотрел, просто не выдержал и сказал жене: «Инга, Господи, какой же я старый, ведь с этим человеком — маршалом Жуковым — общался, когда он был министром обороны и членом Политбюро, пока Хрущев его не убрал».
Ощущаю ли я себя частью советской истории? Если быть скромным, то нет, а исходя из того, что видел и знаю, наверное, да. Не каждому, согласитесь, выпадает такое...
Свежие комментарии