Открылась бездна
…Бездна как проблема сознания разверзлась перед человечеством в XVIII веке, когда выяснилось, что Земля — всего лишь пылинка в мирозданьи, а мы висим в пустоте и не на что нам опереться, кроме духа. Блез Паскаль, раздавленный бесконечностью космоса, пережил озарение, в котором сгорел его страх. ..
…Когда в математических упражнениях 16-летнего Гриши Померанца обнаружила себя бесконечность, бездна разверзлась, и стертый в ноль метафизическим ужасом, он бросил свой вызов времени и материи. Он повторял про себя: “Если бесконечность есть, то меня нет. А если я есть, то бесконечности нет”. Он вертел в уме эти две фразы три месяца подряд, почти не замечая того, что происходило. А было это весной 1938 года, в зените Большого террора. Но он как бы не заметил, когда при нем был арестован отец, в душе все время вертелся гамлетовский вопрос. Наконец внутри что-то вспыхнуло, и во вспышке этого озарения сгорел страх.
…Теперь я. Передо мною бездна этих чертовых бездн. Нет, пленки не жалко, тем более что уже цифра. Жалко его сил, их не так много и от съемки к съемке все меньше. Он тает на глазах. Он осторожно балансирует словами, как такой мыслительный канатоходец. Зинаида Александровна страхует, она всегда в блестящей форме, но напряжена за двоих. У них удивительный дуэт, неслиянный и нераздельный. Они продумывают тему самым тщательным образом, редактируют друг друга, репетируют накануне. Но откуда-то снова выскакивает бездна.
“Гришенька, это уже записали”, — Зинаида Александровна перехватывает мой умоляющий взгляд. “Раз десять”, — приуменьшаю я, чтобы канатоходца не сбить.
Нет, его не собьешь. “Это важно. Понимаете, мы повторяем ключевые вещи, но всегда немного иначе, и контекст другой. Ну, хорошо, начинай ты,- предлагает Григорий Соломонович жене, — я пока подумаю”. Пропустив женщину вперед, немного погодя, он начинает … конечно, с Паскаля, а то и с Галилея, который в XVIII веке смастерил свой телескоп и увидел эту великую жуть… Эк она его держит, эта бездна, праматерь его.
Можно сказать, повторы — признак стиля Померанца-Миркиной. В музыке это репититивность, на ней стоит минимализм. Для поэтов вещь нормальная. Для медитации необходимая. Вся богослужебная практика... Кстати, я спросила как-то у друга семьи Евгения Анатольевича Альтшулера про паству семинаров Померанца-Миркиной, (иначе, чем паства, прихожане, я их и назвать не могу). Из года в год, из месяца в месяц приходят умные люди, чтобы затаив дыхание с разных ракурсов опять крутить эту бездну, и про ель, вспыхнувшую после грозы каплями наподобие Неопалимой Купины, и про необходимость жить на своей глубине и этой глубиной жить, и про полет над страхом, и про способность подныривать под болезнь, и про то, как будучи побежденным, быть победителем, и про невозможность видеть дерево и не быть счастливым…
“А что вас удивляет?” — удивился, в свою очередь, Альтшулер. “Ну, это же и в их книгах, и на их сайте почитать можно, не выходя из дома. Все заняты, жизнь темповая”. — “Вот именно, бежим, не успеваем, а в церковь заходим — и всё, суетность ушла, время остановилось, вечность”.
Да, с церковью правильное сравнение. Эта живая возвышеная стихия вокруг Григория Соломоновича и Зинаиды Александровны витала и росла из года в год. Если во времена óно культура произошла из культа, через них шла обратная тропа: от искусства, поэзии — к Духу. На семинары захаживали и настоящие священники, приходили к ним в дом, вели долгие беседы. Дружил с ними Отец Александр Мень. И Григорий Соломонович, и Зинаида Александровна сами, нестрого говоря, были священники. Не хиротонисанные, вне церковной организации, из живой невидимой церкви. Вечное фарисейство изрекает вечные правильные слова, на государственных знаменах пишутся лозунги про веротерпимость, на самом же деле наблюдается парадокс: жестокая вероНЕтерпимость при полной вероНЕспособности. На фоне всевозрастающей жажды. Вот и пишут им со всей страны, приезжают на их семинары в музее меценатов и, как “Отче наш”, повторяют это высеченное Померанцем, что все религии на своей глубине ближе друг другу, чем к собственной поверхности: и про Единый свет, проходящий через окна мировых религий, различающихся только по величине, форме и проницаемости. И опять про дерево, и опять про бездну…
Но я, во-первых, повторяться не имею права — режиссер. Функция у меня такая при них, должна время от времени махать полосатой палочкой: стоп, поехали, не туда. Грубая работа, но за пять лет, думаю, привыкли.
А во-вторых, я женщина. В том смысле, что нам, гагарам, недоступно... Высокая метафизика, онтологические интуиции, восхищенность до седьмого неба — не бабское дело. Репититировать мы, конечно, умеем, но только вслед, вслед. Наверняка есть исключения. Когда в печальный день у гроба Померанца кто-то сказал про Зинаиду Александровну: “Божественный поэт”, это был не комплимент, не прилагательное, но сущностное определение источника ее творчества небесной прозрачности и простоты. Все правильно. “Бога ударили по тонкой жиле — по мне”. Это ее стихотворение в 60-е стало для Померанца символом веры и любви. “В результате некоторых отрицательных опытов я понял: либо у меня не будет никакой любви, либо только великая любовь, — скажет Померанц в первом нашем фильме. — На худой конец буду одиноким мыслителем”. Тогда он пошел за Зиной, как за поводырем. Вслед, вслед. И так бывает, что мужчина за женщиной куда-то в небо. Так они и ходили 52 года: он за ней, она за ним. Неслиянно и нераздельно. Два небесных дитяти. “Мы два глубоких старика. В твоей руке моя рука…” Мне это ее земное ужасно нравится. Я не очень понимаю в поэзии. Я тут при них режиссером.
Первый раз они долго отказывались.
— Нашу жизнь в 39 минут?!
— А можно вам прислать мой фильм об Алексее Лосеве? 39 минут. Тоже ведь какой философ...
— Лосев — фигура раскрученная. А меня еще надо раскручивать, — козырнул Померанц словечком из области шоу-биза.
В отсутствие предложений от крупных эстрадных продюсеров, вышеупомянутый Анатолич, Евгений Альтшулер, нежный их друг и душеприказчик, пробив по Интернету студию “Фишка-фильм”, посоветовал нами не пренебрегать. И они доверились нам с детской открытостью. Они не ставили никаких условий, даже не просили показать им готовый фильм перед эфиром, что редкость. И то сказать, доверяться телевизионщикам опасно, врет наш брат безбожно — то нечаянно, то чаянно. Но беда и в другом — в психологии. “Всяк человек есть ложь”, и самый милый герой невольно принимает позу конной статуи, требует себя себе на визу, не нравится себе в чужой трактовке. Результат цензуры — о, поле, поле, усеянное мертвыми костями, подмалевками, фальшивыми нимбами и умильными карикатурами. Но вдруг встречаются Померанц с Миркиной, которые, раскрывшись до сокровенных глубин, дальнейшим не интересуются вовсе.
Разумеется, не влюбиться в них — уже не по текстам, а по жизни, по гостеприимству, хлебосольству, радушию, — было невозможно. И камера в них влюбилась, лучшие на свете операторы — Ира Уральская и Саргис Харазян знают толк в человеческой красоте. Детские глаза на изборожденном морщинами лице. Судьба нашего первого фильма “Второй”, и эфирная, и фестивальная, сложилась на редкость успешно. А уж как радовались и благодарили они сами! Нечаянно выяснилось, что ошибок там я все-таки насажала, какие-то фотографии перепутаны, эпизод какой-то затянут, что-то еще. Но! и тут эта блестящая формулировка Померанца: “Когда схвачен дух целого, ошибки не имеют никакого значения”. Не наудивляешься им.
Драма случилась на второй нашей работе. Четыре фильма в общем цикле “Беседа с мудрецами”. “Мы вам так доверяли! А вы…” — произнесла Зинаида Александровна и передала трубку Григорию Соломоновичу. Состоялся крупный разговор. Я была готова, так что совесть моя не шевельнулась. Дело в том, что заказчик, канал “Культура”, категорически забраковал первый вариант, никто не мог придумать, как спасти, найти нерв, чтобы оживить благостные посиделки — это выглядело именно так. Все четыре фильма летели в корзину. В азарте отчаяния мне в голову пришла рисковая идея. Наши мудрецы должны быть включены в бурный диалог со всем миром. Интернет как художественный прием. Сеть — вот где сегодня весь мир “стенает и мятется”. Вовсе не надмирные Помиркины (так по-свойски именовали их в общем кругу, а они очень любили, когда их называли Гриша, Зина, без отчества) держат ответ на два голоса: очень спокойный Гришин и звонкий, взволнованный Зинин, — почему человеку необходимо святое одиночество, в чем смысл страдания, возможно ли в нашем мире жить с ощущением чистой совести, есть ли шансы у нашей цивилизации? И старинная дача большевика Александра Миркина, отца Зинаиды Александровны, сразу перестала быть башней из слоновой кости. И гроза загромыхала веселей, и музыка ворвалась агрессивная, и наши разгерметизированные мудрецы стали отвечать на претензии простецов, на наши реальные вопросы — как жить?
Голос из Сети: Рассуждаете о духовном. А чем не духовна простая какая-нибудь работница. Всю жизнь горбатилась на буржуев, вырастила детей, стирала пеленки. У нее нет времени читать духовные жития, она и так святая. Она праведница, мученица. Когда ей созерцать?
Померанц: Культура созерцания — это готовность думать не только умом, но и сердцем. Она нужна, чтобы не было государства воров. Меня не интересует жизнь “нового русского”, окружившего свое поместье забором с колючей проволокой. Я эту проволоку видел в лагере.
Голос из Сети: Красивые слова. Когда есть нечего, не умом, а желудком думаем.
Померанц: За две с половиной тысячи лет только не многие почувствовали, что они не могут, как большинство поддаваться волнам агрессии и полового голода. Только не многие открывают в себе власть глубины. И вся трудность — формировать творческое меньшинство, которое способно воссоединиться с духовным океаном, который в нашей культуре мы называем словом Бог.
Как ругался потом Николай Досталь! Как хвалил Евгений Ямбург! Что называется, равнодушных не было. Кто-то злился на меня: зачем вымышленные приемы? Дали бы им просто бесконечно говорить, а мы бы бесконечно слушали. Да, тысячу раз да, а все-таки нет, нет и нет. Был же первый вариант, аутентичный, и, как ни странно, он эмоционально не сработал. Его надо было чем-то взорвать.
Померанц: Нет никакой стены между взглядом, обращенным к звездному небу и осязанием любимой. Всё может быть освящено одним Духом. Все прочное в человеческих отношениях — перекличка двух глубин и выходит за рамки поверхностных впечатлений.
Голос из Сети: Ура Адаму и Еве! Вымрем же, если не будем продолжать дело Адама и Евы, за которое их выперли из рая.
Померанц: Первородный грех в другом — в выходе из чувства единства со Вселенной, с Духом Святым, который всюду веет в этой целостности. Грех видеть в мужчине только мужчину, в женщине только женщину. А праведность — видеть во всем образ и подобие Бога.
Голос из Сети: Диетическая мораль. Без женщин жизнь скучна, без дураков невозможна. Пусть я дурак, но миром движет страсть.
Померанц: Как говорил Горький, на пустом лице и царапина украшение. Вся декадентская литература основана на идеализации варварских страстей. В буржуазном быте мы скучаем. Потому и современная культура падка на остренькое. И этим она может себя погубить. Но если люди начинают воспринимать совместную жизнь, как совместный обед — глубина потерялась. Это от недостатков у мужчин. Среди женщин гораздо больше глубоководных…
Знала, что шансов понравиться нашим героям у радикального варианта просто никаких. С этими словами и передала им на суд, на их “трибунал”. Зинаида Александровна потерянным голосом спросила: “И что, “Культура” это принимает? А вам самой какой вариант нравится?” — “Честно? Второй. Но решать вам: или это не проходит в эфир вообще, либо с Интернетом”. Григорий Соломонович был прям: “Понимаете, это все не наше, это не мы, это не имеет к нам отношения. Мы не пользуемся Интернетом, наш сайт делают наши друзья. Музыку вы знаете, какую мы с Зиночкой слушаем — “Страсти по Матфею”, Моцарт, Пярт, Артемов, Губайдуллина. А тексты — это просто какой-то тришкин кафтан, всё надергано из разных статей”.
Они были страшно огорчены, и это “мы вам доверяли…” превращало меня в собственных глазах в Иудино отродье.
Вдруг произошло нечто непостижимое. Наутро раздался звонок. Взволнованная Зинаида Александровна своим звенящим девичьим голосом сказала: “Мы не знаем, что с нами случилось, где были наши глаза, где были наши уши. Мы посмотрели еще раз. Нам все очень, очень понравилось. Простите ли вы нас? Мы вас очень обидели”.
Сплю я, что ли? Так не бывает. Я и не поверила. Ну уж нет, жалость унижает. В ответ уверения в абсолютной искренности. Тогда я пытаюсь вообразить, какая работа произошла в них за ночь. Смирение? Всеядность? Вот уж не их качества. Представим, у вас есть свое лицо, вы к нему привыкли, вами столько раз восхищались, но приходит пластический хирург, срезает уши, нос, меняет всё местами, говорит: теперь так модно. Как им могло понравиться?! Позже, когда это дело прошло в эфире, мне самой многое не понравилось, и я согласилась со своими критиками. А Померанц сказал: “Есть люди, которые слушают Моцарта и наслаждаются музыкой, а есть люди, которые слушают Моцарта и слышат, как шипит пластинка. Не стоит обращать внимания на шипение”.
Скорее всего, проявилось их поразительное, возможно, главное свойство — открытость жизни. Умение ухватить “дух целого” и плевать на погрешности. Вот почему они никогда не старики. Старики теряют гибкость восприятия, коснеют, закрываются, наглухо задраивают двери, потом окна, потом форточки, наконец люки и ложатся на дно. От размывающих всё новизн, конечно, крайне раздражающих, спасают свои взлелеянные взгляды на порядок в мире. Спасаясь от живой жизни, огорченные, раздосадованные, обиженные на этот бардак, они уходят в смерть. По себе знаю. Это не от возраста. Это от правоты. А правда — совсем не то же, что правота, она великодушна.
Что поразило зрителей? Сквозь мутную призму Интернета, сквозь “шипение пластинки”, помехи и наводки — проступила особенная ясность их умозрения, чистота. До появления “мудрецов” на экране хотелось верить, но не очень-то верилось, в “творческое меньшинство”, на которое уповает Померанц, — сила статистически ничтожная, но на аварийный случай самая главная в резерве промысла Господня о мире. Если внимательно присмотреться к истории, все решающие сдвиги происходили как маловероятное, говорит Григорий Соломонович. Например, когда в 1861 году рассматривался вопрос об освобождении крестьян, большинство в Государственном Совете выступали против проекта, но царь присоединился к меньшинству, и крестьяне были освобождены. Как в I веке Новой эры двенадцать безоружных оборванцев поменяли все настройки мировой души? Провидение не творит заметных чудес, но исподволь отклоняет нас от инерционной логики большинства. Так родились все великие религии мира. И всё великое было когда-то маловероятным.
Тогда другое дело. Но сейчас очень уж расходится с духом времени убывающая величина этой маленькой, стиснутой “масскультом” и прагматикой резервация катакомбной интеллигенции. В мечтании, самовнушении, самозаговаривании хочется согласиться, но что-то в ощущениях не сходится. Мир зазывает в балаган, ставит на инстинкты, разводит на деньги — как ни крути, самая по нашим временам живая сила, управляющая всем и, кажется, всеми. Но вдруг — бац! “Беседы с мудрецами” дают сумасшедший рейтинг, а потом шквал звонков и писем, в конце концов, предложение издательства “Время” издать собрание сочинений Померанца и Миркиной в 17 томах. Вот тебе и ящик! Что это значит? А то, что так называемая духовная потребность загнана глубоко внутрь, но не убита, люди не безнадежно развращены мутной баландой “потреблятства”. Они лучше, глубже, и жажда высоких истин — их хлеб насущный. Только дай. Просто не дают. Или дают не из тех рук. Так совпало, что “Беседы с мудрецами” закончились как раз накануне очередного семинара. И пришло столько новых людей, причем молодых, что музей меценатов не мог их вместить. Не вошедшие стояли на улице и ждали, чтобы дотронуться до них, убедиться. “Раскрученный” Померанц шел сквозь строй и удивлялся со смехом: “Вот и слава”. На 93-году жизни.
Искусствовед Паола Волкова объяснила так: “Совесть, духовность, вера — все эти слова как-то даже неприличны сегодня, их лучше не трогать. А им — можно. Только им и можно. Высший тип, в конфуцианстве называется “благородный человек”. Среди нас они смотрятся как инопланетяне”.
У простых людей события так уж события. А тут ни съесть, ни выпить, ни в сервант поставить. Но очень много счастья. В чем же счастье? Каков послужной список подвигов?
Преодолел ужас бесконечности в 16 лет. Учился в знаменитом ИФЛИ, но не был допущен в аспирантуру. Что за биография - ни степеней, ни должностей, ни зарплат… С орденами и судимостями бедненько. Пройти всю войну и не сделать из этого культа. Напротив, дойдя до Берлина, он понял, как опасны победы. Реванш насилия, мести, помраченность победителей, животный разгул, стихия, с которой даже приказ Сталина не смог совладать. Победы Гриши были совсем другие. Он выхватил из войны — влюбленные лица солдат после прорыва, балет “мессершмиттов” странной, надмирной, жуткой красоты…
А через три года Каргопольлаг. “Быть победителем, будучи побежденным”. Зинаида Александровна вспомнила, как три бывших лагерника делились впечатлениями. “В лагере было ужасно”, — жаловался один. “В лагере было трудно”, — говорил второй. А третий: “А в нашем лагере было хорошо”. Догадаться нетрудно, и Зинаида Александровна смеется: “Это, конечно, был мой будущий муж”. Преклонявшийся перед мучениками, он никогда не рисовался и себя в мученики не записывал, говорил, что ему просто повезло, что отсидел он легко. В лагере открыл для себя великую музыку Чайковского.
Это всё из области прекрасного. Из ужасного тоже было. Когда умерла от туберкулеза Ира Муравьева, которую он любил три года, — мучили галлюцинации, под которыми могли расписаться Босх или Гойя.
Но и эта бездна была побеждена озаренностью Зины, сначала всего-то одним ее стихотворением, которое вернуло его к жизни.
Только тут он стал писать, и как! Слова приходили и кротко ложились на бумагу, как дикие звери приходят к святым и ложатся у их ног. Всех поражает богатство и простота его глубочайших размышлений о самых сложных вещах в мире, в истории, в человеческой душе.
Счастье было гарантировано ему князем Мышкиным. “Как можно видеть дерево и не быть счастливым?” Этой способностью любоваться, созерцать, обнаруживая в малом великое Целое. БлагоДАРный человек всегда благоДАТный, он просто не может быть несчастливым. А более благодарных людей, чем Померанц и Миркина, я не встречала.
Жили всегда в бедности, вполне естественной для библиотекаря и переводчицы суфийской поэзии, плюс для непечатающихся философа и поэтессы, но вовсе этим не тяготились. Вдруг Померанц получил гонорар за первую опубликованную в тамиздате книгу (кажется, “Открытость бездне”, но боюсь соврать), богатство подвалило вовремя — “огромные” деньги были немедленно отданы сестре Зины, у которой случилась беда. Смогли ей помочь, и как же они были счастливы! С этого момента деньги полюбили их, стали капать потихоньку. Понятно, что с книг не разживешься. Но появились люди с возможностями, которые знали цену этой драгоценной человеческой породе. Тоже ведь счастье, что дельный человек не обязательно вкладывается в недвижимость, ювелирку, антиквариат. Помиркины — тот же антиквариат и ювелирка, наиценнейший живой антиквариат. Благодаря таким “деловым” поклонникам у них появилась квартира с окнами на лес, ухоженная, чистая, всегда убранная свежими цветами. И не было проблем с транспортом, машина была в их распоряжении, когда нужно было перекочевать на дачу, на семинар, а в последние годы — по врачам. И медсестра из хосписа, когда у Зинаиды Александровны уже не стало сил все перевязки Гришеньке делать самой, и доктор Лиза, и Борис Акунин… Они не были с ним знакомы, с Григорием Чхартишвили, и его щедрость очень смутила их, они пробовали отказаться от денег, но он попросил: “Философ должен жить не меньше ста лет”. Немножко недотянул.
Последняя съемка к новому циклу из четырех фильмов “Открытость бездне Достоевского” была на даче. Тогда весь мир расшумелся по поводу “Pussy riot”, и Мадонна на гастролях в Питере расчехлилась пафосно, в знак протеста показала свои прелести — после таких защитительных акций и гонителей не потребуется. Григорий Соломонович был уже плох, но позвал нас — хотел обратиться. “Почему люди сегодня так любят раздеваться? Когда мне было несколько месяцев, мама вынесла меня к гостям, и я попикал на стол. Всех это очень умилило. Но когда человек вырастает, такие вещи перестают радовать окружающих. Нужно уметь обнажать душу, а не тело”. Григорий Соломонович и Зинаида Александровна вовсе не дистиллированные назидатели, они жизнерадостные люди, любят анекдоты и вино и вполне уважительно относятся к естественным инстинктам, когда телесное знает свое место.
Но тело Померанца знало уже и время. Его время истекало, и дух переходил в мерцающий режим. Он вдруг совсем изнемог. Зинаида Александровна обладала особой силой. Некоторые священники отчитывают молитвой. Мы стали свидетелями и камеру не выключили. Зина села напротив на расстоянии руки. И всё, и никаких видимых действий. Но невидимое пошло из глаз в глаза и вошло в него, и он стал распрямляться и наполняться силой. “Всё? Можешь продолжать?” — спросила она. “Еще немножко”, — попросил он. И минут через пять был опять молодцом.
Ну что, Гриша Померанц, поговорим про бездну? Я воздела голову к ночному небу в день похорон на Донском кладбище. Стояли звезды, а на их фоне просматривались и на довольно большой скорости неслись странные пухообразные облачка, похожие на прическу Померанца. От этого возникала иллюзия, что я бешено вращаюсь вместе с Землей в той самой бездне, которая воспитала, дала направление и напряжение мысли отрока Померанца. Однажды под камеру, когда опять в разговоре о Достоевском пришла бездна, я спросила:
— Но ведь это для избранных душ! Галилей, Паскаль, Тютчев, Толстой, Достоевский, Померанц — это их момент истины. Но что бездна может дать обывателю? Зачем она нам-то нужна?
— Нужна! Затем, что почти каждый человек в предельных состояниях становится обстрелянным. Простое припоминание этого озарения у меня снимало страх бомбежки. Открыл я это и всю войну прошел с чувством радости от полета над страхом. Бездна нужна, чтобы преодолевать те отвратительные вещи, с которыми мы сталкиваемся на каждом шагу. Так или иначе, это вырабатывается. “Обстрелянный человек” не боится выступить на выборах против начальства и так далее. Большинство людей способны стать храбрыми.
Я смотрю в ночное небо. Теперь он в отличной компании. Ли Бо жмет ему руку: “Я то же самое говорил — человек не мал, вселенная не велика”. Блез Паскаль прогуливается с ним в том самом камзоле, в который была зашита записка об озарении. Не стоит подходить к Конфуцию с любимыми стихами. Он не любит женщин, он скажет, что у всякой женщины мозгов, как у курицы. Но есть умные женщины, — возмутится Померанц. Конфуций тонко улыбнется: “У тех — как у двух куриц”. И Гриша по-мальчишески звонко рассмеется.
Ирина Васильева, кинорежиссер
http://magazines.russ.ru/vestnik/2013/36/v26.html
Читая Померанца
Из книг, лекций и статей Григория Соломоновича Померанца выписывать мудрые мысли легко и приятно (как бы сопереживаешь и становишься вровень); но их так много, что устает рука и стремительно пустеет голова, не в силах вместить вроде бы простые, но уж какие-то бездонные, как колодцы с гладкими стенками, за которые нельзя уцепиться, мысли. Тысячи людей читали его книги, но еще больше тех, кто его книг не читал. Но книги и тексты остались; они будут собраны, прокомментированы и заново опубликованы. Все больше людей будут читать и понимать его, слыша его голос и чувствуя его внутренний ритм.
Из книги “Записки гадкого утенка” (Москва, РОССПЭН, 2003 г.): “Книга пронзительной до читательской неловкости — можно ли мне это знать? — искренности. Померанц пишет о себе несправедливо безжалостно, будто так и остался утенком, довольно-таки гадким”... Меня попросили рассказать, как я стал самим собой... и я понял их вопрос, как вопрос о стиле. То есть каким образом я нашел свой стиль, свой язык, свой собственный голос? Первое, что захотелось ответить: я и сам не знаю. Это далось очень медленно (“Он много раз потом об этом скажет: далось очень медленно!) много лет, и сделалось очень поздно, годам к сорока. То есть половина жизни прошла в поисках стиля (а что делать, если человек умрет в 27 лет, в 37, наконец в 40 с небольшим? Не знаю)”.
Это очень важное замечание: “не знаю”. Померанц не боится говорить правду, как он ее понимает, и не боится сказать — не знаю, если не знает ответа.
“Время от времени меня распирало словом. И я пытался писать”. Он невысоко ценил все написанное в молодости, но чуть дальше, в “Утенке”, скажет, что и в пятом классе написал бы лучше, чем некоторые литературоведы.
“...истины, до которых доходил медленно, но внезапно, озарениями, помнил и ценил”.
“собеседники попадались на моем пути изредка, как деревья в степи”
“...У каждого крупного писателя был свой стиль, т.е. чувство собеседника. У меня это не получалось. Я разговаривал с самим собой, не зная, кто я такой, и поминутно сбиваясь в книгу. ...Стихия живого философского спора возникла для меня только в лагере, в разговоре с другими зэками, сидевшими по ст. 58-10 за болтовню (в примечании он добавляет: “Антисоветская агитация и пропаганда. Если в разговоре участвовало несколько человек, то прибавлялась статья 11 — тоже в группе. Срока давались до 10 лет, а в военное время или в “обстановке массовых волнений” вплоть до расстрела или 25 лет)”.
“...Прошло еще десять лет, пока я окончательно понял, с кем и для кого я пишу. И тогда сразу начались мои эссе. С 1962 года мой внутренний слог сложился, и я его только обуздывал... Если у человека есть стиль, его не спрячешь. Он как-то вылезает: в ритме фразы, в ритме периодов, в организации целого.
...Я равнодушен к поиску корней, традиций и не слишком много думал, откуда рос, как складывался. Как то сложился. Кажется, под влиянием Стендаля, Герцена, Достоевского; может быть, еще кого-то. Например, Честертона, или прозы поэтов, или дзэн буддизма. Можно включить меня в какую-то традицию, но я сам не знаю, как ее определить...”
“...Я не боюсь потеряться, переступив через рамки вероисповеданий, национальных пристрастий и проч. Я остаюсь самим собой, о чем бы ни писал... Полоборота на восток стало частью меня самого... Стиль — это человек, найти свой стиль — значит найти свое внутреннее зернышко, свое чувство истины”.
И дальше очень важное для понимания его мышления:
“Обладать стилем, как я это понимаю, значит плыть, не думая, что плывешь, поворачиваться, не думая о повороте, совершенно верить своему интуитивному знанию, куда повернуть, а не знать какие-то образцы... Обладать стилем — значит быть самим собой. ...быть самим собой и “знать своего собеседника” — две стороны одного и того же.
А дальше — важнейшее признание, в котором никакого кокетства, только грустное понимание реальности:
“Когда я стал писать свои эссе, я уже понимал, кто я такой: гадкий утенок. И понимал, что никакое мое красноречие не убедит стандартных уток. ...Я стал писать для своих, т.е. для гадких утят, то, что я пишу, для гадких утят, для тех, кто хочет найти не другой птичий двор, а самих себя. Если вам этого не хочется, если какой-то улучшенный птичий двор вам нравится, не читайте дальше. Это не для вас. Это не ваш путь. Я не хочу вас соблазнять и делать несчастными, сбивать с вашей дороги... У Андерсена гадкий утенок, увидев озеро с лебедями, глядится в воду и видит, что он сам тоже лебедь. После этого нечего искать. Всё найдено”.
А вот признание, которое дорогого стоит: “Я думаю, что с настоящим гадким утенком такое случится разве только в раю. А на земле гадкий утенок остается утенком. Хотя он может почувствовать в себя лебединость... Более того, я убежден, что каждый гадкий утенок несет за своими плечами неразвернувшиеся лебединые крылья... Гадкий утенок может учиться летать, много раз испытывать чувство высоты... А потом снова оказываться на земле гадким утенком. Между гадким утенком и лебедем есть семейное свойство — настолько, что Андерсен их смешал. Гадкий утенок тянется к лебединости, не может не тянуться, и все-таки остается гадким утенком”.
О чем это он? Вот о чем. Заканчивая свое сравнение, одновременно высокое и полное смиренного признания: “Лебедь — это совершенный образ и подобие Бога. Так его понимали индийцы, называя... лебедями своих величайших святых... Лебедь может назвать себя одновременно и человеком и Богом. Как это сочетается — спорили на нескольких вселенских Соборах. Но сочетается”.
“…Я как сосуд — ничто. Я только вместилище. Я, как дух, наполнивший сосуд, неотделим от Истины. Это доступно каждому, но прежде нужно сказать о себе всем сердцем: я ничто. А это не выходит, почти ни у кого не выходит. Я мертв, но жив во мне Христос. Кто умер, чтобы жил в нем Бог?.. Мы только гадкие утята... У подлинных лебедей есть какой-то период гадкоутеночности. Но кончается он очень рано, в юности. Свою природу они, кажется, никогда не узнавали от других, а только изнутри, толчком преображения, таким бесспорным, что сомнения в своей лебединости исчезают, как дым”.
Философ на войне
Померанц часто пишет о войне, поверяет себя и других войною. Вот он вспоминает командира роты лейтенанта Сидорова.
“Сидоров не видел ничего ужасного в том, что оказался на одном уровне с крестьянами, среди которых жил и до войны. Он говорил о своей судьбе спокойно, без обиды. Не он один терпел установленный порядок. Вообще ему некогда было думать о себе.
Есть в России небольшое меньшинство, которое как бы нарочно придумано, чтобы уравновесить безответственность большинства. В обычной жизни, когда начальство всем распоряжается, это меньшинство почти незаметно, не бросается в глаза. Но в обстановке хаоса и развала Сидоровы вдруг выступают вперед. Не на самое первое место: для этого им не хватает честолюбия. Но на очень важное. Можно было выиграть войну без любого маршала и генерала, но нельзя — без Сидоровых. Войну решило согласие солдат на смерть, когда не было ни авиации, ни танков, ни общего плана, ни связи, — …[только] способность Сидоровых организовать сопротивление...
Вспоминая о том, как он попал под бомбежку, Померанц воспроизводит такие неожиданные и парадоксальные ощущения, что им безоговорочно веришь: “Сперва — 16 пикирующих бомбардировщиков “юнкерс-87”. Я их несколько раз пересчитал... Я был мишенью, обладавшей сознанием и эстетической восприимчивостью; и не могу не сказать, что это было красиво. Особенно последний тур, который я созерцал совершенно пассивно и незаинтересованно (шоковое состояние не давало возможности не только слезть с санок, но даже пошевелиться)... Немцы действовали как на полигоне, в строгом порядке. Кружение их напоминало танец, в котором то одна, то другая балерина по очереди выходила из хоровода и вертелась на одной ножке, дожидаясь аплодисментов (вместо хлопков — взрывы бомб, а вместо музыки — вой самолета, вошедшего в пике)...”
Опыт войны он обобщает кратко и точно:
“Наступающий всегда сильнее — хотя бы потому, что он идет, т.е. каждую минуту преодолевает страх и накапливает бесстрашие, и с каждым своим шагом отымает это бесстрашие, эту уверенность в своей силе у тех, кто лежит (или стоит) в окопе, стреляет — и не может его остановить. Так что даже численность не важна...”
Померанц, применяя собственную методику “включенного наблюдения”, глубоко и оригинально анализирует психологическую составляющую войны, психологию солдата-пехотинца: “сложился свой стиль — лихой, беспечный... И баже на беспечность пехотинцев можно вхглянуть, как на разумное приспособление к своему ремеслу смертника. Пехоту расходовали по-сталински — до нуля... Беречь себя пехотинцу не имело смысла. Беспечность его была принятием судьбы, его панибратством со смертью”.
“Я убежден, что человеку в иных случаях вовсе не страшно умирать. Игра со смертью завлекает до совершенного опьянения. Страшно быть живой мишенью. Страшно быть на войне узбекским крестьянином... Страшно погибать нелепо, глупо, без смысла, по своему собственному или чужому идиотству”.
“Перешагнуть через страх, не теряя совести (а возможно, и разума), — очень трудное дело. Никакое знамя не гарантирует чистоты. И религия, принятая на веру, без глубокого внутреннего опыта, ничего не меняет...”
Про Сталинград
Фюрера вела судьба — до 19 ноября к победам, после — к поражению. До 19 ноября гением был Гитлер, после Сталин... первая реакция Сталина на выход немцев к Волге была истерической. Наша полумиллионная армия, наскоро брошенная в бой, истекла кровью, ничего не добившись. Но Сталинград держался. И Сталин вовремя понял, что город становится ловушкой... Сталин обладал огромной волей, хотя тупой и темной. Идеи он брал у других. Но выполнял с яростью. На войне темная воля хорошо работает, может быть, лучше светлой...” Стратегический план? Но он получил смысл только от того, что Сталинград держался... Решил дух, охвативший ополченцев и солдат. Откуда он взялся, этот дух никто никогда до конца не объяснит. Но одно обстоятельство бросилось мне в глаза: началось с обороны городов. Город не только тактически удобнее защищать (особенно когда город приморский и когда море в наших руках). Он и социально крепче. Там собрано население, готовое взяться за оружие. Нашествие прошло, как ураган, по русской деревне и споткнулось о города… В течение полутора лет жертвы приносились напрасно. Но потом Бог войны сказал: достаточно. Я напился вашей кровью... Вы стали солдатами, я отдаю вам победу.
Сталин не был военным гением, но идиотом он тоже не был. За полтора года он научился выбирать генералов и разбираться в штабной работе. Очень многие короли, цари и диктаторы этому выучиваются. Сталин — не первый и не последний. Но война окончилась. Жизненный опыт не пропадает, он пригождается совсем в разных ситуациях, например, в академической жизни. И Померанц от описания преодоления страха в бою переходит к академической жизни.
“Несколько раз я замечал, что в состоянии бесстрашия есть две стадии — разумная и глупая. На первой стадии ясно работает ум... На второй — море по колено, шапками закидаем. То же самое повторилось в декабре 1965 года: выступил против реабилитации Сталина очень страстно, но рассчитывая каждое слово, и не вышел за рамки допустимого для либерально настроенного коммуниста. Я публично высмеял идеи, которые поддерживал ЦК, и остался цел”.
Померанц обобщает свой немалый опыт диссидента: “Во всякой борьбе есть свой хмель. И если даже война, несмотря на уставы и все прочее, вплоть до штрафных батальонов, была возможна только такой, какой она была, т.е. с огромными потерями от безалаберности и беспечности, то было бы странно, если бы русское общественное движение обошлось вовсе без фронтовых ста грамм. Есть майя страха (или инерция страха, как выразился В.Ф. Турчин) и майя бесстрашия... Сплошь и рядом человек ввязывается в опасную ситуацию неожиданно, нечаянно, не успев рассчитать свои силы, да и как их заранее сосчитать?.. Не знаю, что мне помогало сравнительно быстро выходить из инерции страха — и инерции бесстрашия. Наверное, склонность к самоанализу и привычка видеть себя таким, каким мать родила”.
Померанц — не гражданский лидер, не политический боец, хотя в своей публицистике он поразительно бесстрашен. Но для него “каждый раз главным было понять, а не сделать. Что именно понять? События или себя самого? И то и другое. Понять, куда события движутся сами по себе. Бросить камешек — и подождать: покатится ли лавина? И если покатится — то куда? По большей части она катится не туда, совсем не туда, и поэтому бессмысленно вкладывать всего себя в попытки сдвинуть груду. Надо сохранить внутреннюю свободу, возможность отойти в сторону и даже повернуться спиной к событиям, если они мне не по сердцу, — с тем чтобы снова войти в поток в какой-то другой, благоприятный миг, когда история тебя позовет... Но главное все-таки не в ней, а в тебе самом...”
“Я не экстатик, Мне хотелось заглянуть за край: за край страха, за край времени и вещей. И я заглянул, я как бы высадился на Луне и прошелся по ней. Но потом вернулся на Землю”.
Страх и трепет
“...Духовный путь связан со страхом и трепетом. Страх бесконечности, охвативший меня в юности, вовсе не связан с реальной физической... Страх, доведенный до своей метафизической глубины, страх Божий, начало премудрости, начало духовной лествицы, первая ступенька ее... На глубине бытия страх и бесстрашие, смерть и бессмертие, исчезновение и вечная жизнь — одно. Прикосновение к этой глубине дает ключ к свободе от мелких земных страхов”.
“Отношений не на равных я не выносил. И нужно было время, чтобы создать равенство, сквозь неравенство положений, знаков различия, одежды. Я его создал в конце концов, но сперва я чувствовал себя голым”.
Про старость
“…Старость — то же окружение. Та же засада. И я мысленно сбрасываю с плеча карабин, я пытаюсь вырваться или вырвать из тела душу. Старость — это танец смерти. Это игра, в которой нет выигрыша. Но в ней есть радость. И эта радость сильнее смерти… Судьба вывела меня невредимым из-под бомб и застенков…И мне удалось уйти от пошлости и суеты, пройти, не запутавшись, через 60-е и 70-е годы, и после всех экспериментов вовне добраться, сохранив ясность ума, к своей внутренней задаче. Мои поражения стали шагами извне вовнутрь. Но есть предел удачам и неудачам, и я подошел к нему. Судьба стучится изнутри с каждым биением сердца... И неизвестно, где будет прорван фронт (лопнет обызвествленный сосуд) и в прорыв хлынет смерть”.
О свободе и истории
Я убежден, что без открытого свободного слова — живого слова — свободное общество никогда не начнется. Расшевелить аудиторию непросто, и не имеет смысла биться головой о стенку. Академик Тарле говорил, что историю знает на пятерку только Господь Бог, а сам он — в лучшем случае на четыре... Все наши исторические концепции — фантазии троечников, и это в самом-самом лучшем случае. Глобальная теория невозможна без известной доли хлестаковщины, без легкости в мыслях необыкновенной. Знаю это по себе и не осуждаю других... Надежное руководство к историческому действию так же невозможно, как эликсир бессмертия или философский камень... Ад вымощен теориями, которые непобедимы, потому что не истинны, и все руководства к действию давно взяты на учет преисподней... Несколько раз я собирался научить историю, как ей себя вести; и в конце концов она сама меня научила: ждать — пока что-то созреет. Тогда можно помочь вытащить наружу то, что уже есть. Что именно? Что Бог даст. Вовсе не обязательно то, что мне хочется”.
“...Представил себе на миг Москву, ставшую одной из интеллектуальных и духовных столиц мира; Россию, захваченную поисками синтеза культур, стянутых в узел ХХ веком; и на этой основе — нечто вроде Евразийского сообщества, свободную ассоциацию республик, связанную между собой общей историей последних десятилетий. Возможно ли это? Не очень. Но на каждом повороте истории есть неожиданные возможности. Нависшая катастрофа может оказаться стимулом и вызвать творческий ответ — а может, и не вызвать его и дать человечеству предметный урок наподобие потопа”.
Из статьи Григория Соломоновича “Метафизическое мужество”, последней прижизненной публикации в “Вестнике Европы” (том 34/ 35, 2012 г.):
“...То, чем мы занимаемся, может показаться очень далеким от событий, которые потрясают страну и весь мир. Но на самом деле, все это глубоко связано, потому что сейчас вся цивилизация столкнулась с необходимостью глубокого духовного поворота. Если мы не найдем в глубине самих себя тогo уровня, в котором тонут обиды и желание отомстить, то жизнь на Земле, во всяком случае, человеческая жизнь прекратится. Потому что, конечно, ненависть и месть не сегодня родились, но сегодня в распоряжении этих сил находятся слишком большие технические возможности. Поэтому я думаю, что каждому надо заниматься тем, чем он может, не теряя духа от того, что усилия наши кажутся капелькой, которая все равно утонет в океане. Нет, все равно что-то из этих капелек сольется и сложится”.
РАБОТЫ
Григория Соломоновича Померанца
и Зинаиды Александровны Миркиной,
опубликованные в журнале “Вестник Европы” (2001–2012 гг.)
Григорий Померанц. Распадающаяся Вавилонская башня том 3
Григорий Померанц. Ступени глоба-лизации том 6
Григорий Померанц. Поверх различий том 9
Григорий Померанц. Новое нестяжатель-ство том 10
Патрик Дж. Бьюкенен. Смерть Запада. Реферат книги
Григорий Померанц. Две книги о кризисе национального государства том 11
Диалоги на глубине Кристиан Эгге беседует с Григорием Померанцем. том 12
Григорий Померанц. След Личности том 13
Григорий Померанц. Полет в Иерусалим том 15
Зинаида Миркина. Иерусалимский доклад том 15
Григорий Померанц. Ислам Орианы Фаллачи и ислам Петера Воге том 18
Григорий Померанц. По Божьему следу том 19
Зинаида Миркина. По Божьему следу том 19
Зинаида Миркина. Христос и великий инквизитор том 21
Григорий Померанц. Инквизитор в одеждах структур и систем том 21
Григорий Померанц. О подлости, о доблести, о славе том 22
Григорию Соломоновичу Померанцу исполняется 90 лет том 22
Григорий Померанц. Несколько касательных к кругу правды том 24
Григорий Померанц. Пророки и лжепророки От мифологем к вехам реальности том 25
Григорий Померанц, Зинаида Миркина. По ту сторону чисел том 26
Григорий Померанц. Становление личности сквозь террор и войну том 28
Григорий Померанц. Два эссе Огонь Паскаля. Проблески. Новый Левиaфан
Григорий Померанц. Закаты и зори цивилизации. На возврате к традиции. Два эссе том 31/32
Григорий Померанц. Несовершенство истории. Тихое струение. Два эссе том 33
Григорий Померанц. Метафизическое мужество том 34/35
декабрь 2012 г.
http://magazines.russ.ru/vestnik/2013/36/p27.html
Свежие комментарии