Лидия Алексеевна Алексеева (наст. фам. Деве́ль, в замуж. Ива́нникова; 22 марта 1909, Двинск — 27 октября 1989, Нью-Йорк) — русская поэтесса, переводчица.
Отец — потомок гугенотов (Develle), был полковником Генерального штаба. Детство провела в Севастополе. Эмигрировала в 1920 вместе с родителями в Турцию, откуда семья перебралась в Болгарию и затем в Югославию, где Алексеева прожила вплоть до 1944; окончила Белградский университет. В 1934-44 она преподавала сербский язык и литерутуру в русской гимназии Белграда. В 1937-44 она была замужем за писателем М. Иванниковым. В 1944 бежала от советских войск в Австрию, в 1949 перебралась в США, где прожила оставшиеся годы. На протяжении 11 лет Алексеева работала в сфере торговли, затем 18 лет в Нью-Йоркской Публичной библиотеке.
Дебютировала в русских журналах, издававшихся в Югославии. Издала пять сборников стихов («Лесное солнце», 1954; «В пути», 1959; «Прозрачный след», 1964; «Время разлук», 1971; «Стихи (избранное)», 1980). Переводила стихи Алексиса Раннита, сербскохорватских и американских поэтов. Главная переводческая работа — поэма «Слёзы блудного сына» Ивана Гундулича (отд. изд. 1965). Много печаталась в русских зарубежных журналах, стихи включались во все известные зарубежные поэтические антологии.
Стихи Алексеевой — медитативно-созерцательная лирика с тихой элегической нотой. Любимая тема — хрупкий, незащищенный от человека мир природы, благодарность за всё живое вокруг. Творчество Алексеевой получило высокую оценку критиков и коллег по поэтическому цеху, среди которых — Г. Струве, В. Перелешин, Д. Кленовский, Б. Нарциссов и др.
Архив Алексеевой был уничтожен владельцем дома, где она жила, сразу после её смерти. Полностью уцелевшие стихи, переводы и проза Лидии Алексеевой изданы в 2007.
Похоронена на кладбище Успенского женского Новодивеевский монастырь в Нанует, Нью-Йорк.
Библиография
Лесное солнце, Frankfurt/M., 1954
В пути, New York, 1964
Время разлук, New York, 1971
Стихи. New York, 1980
Горькое счастье / Сост., подгот. текста и примеч. В. Резвого; предисл. В. Синкевич. — М.: Водолей Publishers, 2007. — 416 c. (Серия «Серебряный век. Паралипоменон»)
Ни к чьему не примыкая стану
И ничьей не покорясь звезде,
Я уже нигде своей не стану,
Дома не найду уже нигде.
Сквозь земные горькие обиды
Чужестранкой призрачной бреду,
Как печальный житель Атлантиды,
Уцелевший на свою беду
Валентина Синкевич Племянница Анны Ахматовой
Мало кто из почитателей и даже из друзей известной поэтессы русского Зарубежья Лидии Алексеевой знал, что она — двоюродная племянница Ахматовой. Дед Алексеевой по материнской линии — Владимир Антонович Горенко — и отец Ахматовой, Андрей Антонович Горенко, — родные братья. То есть — мать Алексеевой и Ахматова были двоюродными сестрами.
С Лидией Алексеевой я познакомилась много лет тому назад в Нью-Йорке в ту пору, когда зарубежные писатели старшего поколения еще были полны жизненной и творческой энергии. В так называемом русском Нью-Йорке часто устраивались авторские вечера, лекции, чтения стихов. Иногда приезжали и заморские гости — русские парижане с громкими именами, например, Георгий Адамович, Ирина Одоевцева.
Лидия Алексеева почти всегда присутствовала на таких вечерах, нередко сама принимала в них участие, хотя выступать перед публикой не любила: неизменно кто-нибудь просил ее читать громче. "Не могу, такой у меня голос", — всё так же тихо отвечала она.
Голос у нее, действительно, был тихим, читала она монотонно, без всякой попытки драматизации; свои стихи "доносить" до слушателей не умела. Во всем ее облике была какая-то неяркость, старомодность — это касалось не только одежды и прически, но и манеры держаться и манеры говорить. Мне всегда казалось, что она идет куда-то мимо, многого не замечая. На литературных собраниях или в гостях сидела молча — сосредоточенная, спокойная и одинокая.
* * *
Лидия Алексеевна Девель (в замужестве Иванникова, Алексеева — псевдоним) писала мне, что родилась в Двинске в 1909 году, но считает своей родиной Севастополь, где провела все детство. Ее отец, потомок гугенотов (Dеvеllе), был полковником царской армии. В одиннадцатилетнем возрасте она, вместе с родителями, покинула Россию. Семья обосновалась в Югославии, где Алексеева прожила 22 года, окончив там русскую гимназию и получив филологическое образование в Белградском университете. В конце 1944 года она бежала от советских войск в Австрию; эмигрировала в Соединенные Штаты в 1949 году, приехала сюда с матерью и отчимом (муж остался в Югославии) — оба вскоре здесь умерли. Детей у нее не было. До самой смерти Алексеева жила в Нью-Йорке.
За свою долгую жизнь (поэтесса умерла 27 октября 1987 года) она опубликовала пять небольших поэтических сборников. Первый — "Лесное солнце" — вышел в 1954 году в издательстве "Посев", остальные она издавала сама на свои средства. В последний — "Стихи. Избранное" (1980 г.) — печатник забыл включить страницы содержания, что несколько огорчило автора. К сожалению, Лидия Алексеевна не дожила до выхода в России сборника "Поэтессы русского Зарубежья" (М., 1998), в который вошли почти все ее опубликованные стихи.
Я не знала никого из русских писателей в Америке, кто бы до такой степени, как Лидия Алексеева, существовал вне быта. На ум приходит имя лишь одного литератора: Вячеслав Клавдиевич Завалишин, который, живя в благоденствующей Америке, умер в беспросветной бедности. Алексеева не была бедна, но жила она в негритянско-пуэрториканском районе, где ютилась нью-йоркская беднота. Невероятно запущенная ее квартира помещалась на первом этаже некогда презентабельного дома и была легкой добычей грабителей-мальчишек: в отсутствие хозяйки они не упускали случая пробраться в квартиру. Тянули они все, что можно было продать, хотя бы за бесценок. В полной сохранности оставались только книги и бумаги — вещи совершенно бесполезные для их воровского рынка, будь они даже на понятном языке. Дважды мальчишки стащили и русскую пишущую машинку; третью Лидия Алексеевна не приобрела, махнула рукой: все равно унесут. (Стихи для редактируемого мною ежегодника "Встречи" присылала написанные от руки.) Уходя из дома, оставляла несколько долларов с запиской, что наличных денег в квартире больше нет. Говорили, что она не умеет сварить даже яйцо, и это не было гиперболой.
По приезде в Америку Алексеева недолго работала на нью-йоркской перчаточной фабрике, затем эстонский поэт Алексис Раннит устроил ее в славянский отдел Нью-Йоркской Публичной библиотеки, где она благополучно прослужила до выхода на пенсию. (У Алексеевой есть переводы стихов Раннита, она была хорошим поэтом-переводчиком.)
Долгие годы Лидия Алексеевна дружила с Ольгой Николаевной Анстей, первой женой поэта Ивана Елагина. Анстей не только сама писала хорошие стихи, но умела вдохновлять других.
Помню нью-йоркский авторский вечер Алексеевой, устроенный Ольгой Анстей в небольшом зале ныне уже не существующего Свято-Серафимовского Фонда. Зная, как трудно Алексеевой выступать перед публикой, Анстей сама читала многие стихи своей подруги, декламировала их с характерным для нее интонационным маньеризмом, немного резко, но уверенно и четко, всячески стараясь способствовать успеху вечера.
Почти двадцать лет Ольга Анстей боролась с тяжелой болезнью — раком. В последние годы ее жизни Лидия Алексеевна регулярно навещала больную. В одно из таких посещений она, войдя в квартиру Анстей, упала и сломала бедро. Для Алексеевой это было началом конца. Несмотря на операцию и все усилия врачей, Лидия Алексеевна по-настоящему уже не поправилась. Стихи перестала писать вскоре после смерти Анстей в 1985 году. Воля не только к творчеству, но и к жизни у нее постепенно угасла. И наконец она тихо скончалась в нью-йоркской больнице, категорически отказавшись от дальнейших врачебных усилий продлить ей жизнь.
Когда после похорон друзья поехали на квартиру поэтессы — торопливый "управдом" уже очистил ее для новых жильцов. Весь архив и все книги странной квартирантки он сжег вместе с другим мусором. Известно, что она ни о чем не позаботилась и ничего никому не завещала.
Сейчас сборники Лидии Алексеевой достать очень трудно. Те, у кого есть скромно изданные прижизненные ее книжечки, расставаться с ними не хотят. Тираж московского сборника "Поэтессы русского Зарубежья" уже разошелся. Я бережно храню пять сборников Алексеевой — три из них с дарственными надписями, выведенными легко читаемым почерком.
* * *
После выхода из печати последнего алексеевского сборника я специально поехала в Нью-Йорк, чтобы встретиться с ней. Помню, мы долго сидели в кафе и она неторопливо рассказывала о себе, называла свои стихи несовременными и непопулярными. Меня она причисляла к "модернистам", хотя благосклонно относилась к моим стихам, может быть, потому, что симпатизировала лично мне. Хорошо отзывалась о моей работе над поэтическим ежегодником "Встречи". Но многих поэтов, печатавшихся во "Встречах", не признавала. Лидия Алексеевна говорила, что не умеет "делать" стихи, заставлять себя писать, когда нет настроения, чему, по ее словам, научились "воскресные художники", сочиняющие свои опусы по выходным дням. "Заставить себя рифмовать можно, но это не будут подлинные стихи".
Подборки для публикации во "Встречах" она присылала регулярно. Для этого ей приходилось рыться в своих архивных дебрях, раскапывать что-нибудь "печатное", так как последнее время уже ничего не писала.
В ту нашу нью-йоркскую встречу я впервые узнала, что Алексеева — родственница Ахматовой. На мой удивленный вопрос — почему она никогда об этом не говорит, ответила: "Зачем же мне быть в тени громкого имени"? И мало кто знал, что в Нью-Йорке с сороковых годов до смерти в 1979 году жил, приехавший из Китая, родной брат Ахматовой Виктор Андреевич Горенко.
Георгий Адамович в статье, посвященной "Реквиему", отмечает ту гордость, с какой Ахматова говорит о том, что народа своего в несчастье не бросила: "Нет, и не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл" — была она в те годы..." И отвечает на это: "Мы совсем не оттого прожили свою жизнь и, конечно, умрем на чужой земле, что предпочли быть "под защитой чуждых крыл". Не оттого и не для того. Я уверен, что Ахматова это понимает. Если она утверждает, что выбор ее был продиктован ей совестью, то должна бы признать, что без всяких сделок с совестью можно было счесть единственно верным и другое решение". "Другое решение" принял эмигрировавший брат Ахматовой — Виктор Андреевич, с которым она переписывалась, получала от него посылки. Адамович о его существовании, по-видимому, не знал. Известно, что оба ньюйоркца — Алексеева и Горенко — ни разу не встретились.
* * *
Литературная судьба Алексеевой сложилась счастливо. Я говорила ей об этом, и она охотно соглашалась со мной. Стихи ее любили почти все, даже взыскательные критики. Явление это редкое, ибо собратья по перу не только хвалили друг друга в прессе, но часто и "подкалывали". Критиковали легко ранимого Елагина, упрекали Чиннова, придирались к Берберовой, известно, как воевали друг с другом Георгий Иванов и Ходасевич... Чаще всего критики были далеко не беспристрастны. Недаром Елагин писал: "..Критик в тебя влюблен, / Критик кричит "ура!", / Если с тобою он / Из одного двора. / Если же ты чужой — / Влепит тебе вожжой". Эти "писательские страсти" не коснулись Алексеевой. Поэзию ее хвалили в печати, читатели писали ей восторженные письма, поэты различных поколений относились к ней с большим уважением. Она участвовала в трех самых известных зарубежных поэтических антологиях: "На Западе" (1953), "Муза Диаспоры" (1960), "Содружество" (1966) и печаталась во всех серьезных зарубежных журналах.
Чем же объяснить такое всеобщее прижизненное признание? Разве в то же самое время не писали здесь другие поэты — драматичнее, своеобразнее, ярче, современнее (рискованное слово: что означает оно в поэзии?), разве не писали с бульшим техническим блеском, с бульшей тематической широтой? Да, писали. Но, пожалуй, никто из них не обладал той неподдельной честностью творческого выражения, какой обладала Лидия Алексеева. Не было у нее поэтической позы ни в жизни, ни в поэзии.
Любившая каждую букашку в траве, и лесные поляны, и рощи, и полевые цветы, волею судьбы она должна была жить в одном из самых больших и шумных городов мира, своими камнями уничтожающего любимую ею природу. Конечно, можно было куда-нибудь уехать. Но получить работу женщине не первой молодости, без ходкой профессии и без хорошего знания английского языка — довольно трудно даже для "пробивного" человека, коим Алексеева никогда не была. Держал и русский литературный Нью-Йорк, неотъемлемой частью которого была она сама.
О Нью-Йорке она не писала. Сказать о городе (где прожила она сорок лет!) было нечего. Есть, правда, стихотворение о памятнике Данте, который стоит перед зданием Нью-Йоркской Публичной библиотеки:
Черный Данте в облетевшем скверике Замышляет бронзовый сонет. Поздний вечер наступил в Америке, А в его Италии рассвет. Ветер над долиною этрусскою Розовые гонит облака, И проходит улочкою узкою Тень твоя, блаженна и легка. Беатриче, нет тебя желаннее... Семь веков, как семь весенних дней! И опять - любовь, стихи, изгнание, Мокрый снег и быстрый бег огнейНо это стихотворение, конечно же, не о Нью-Йорке. Из всего небоскребного города поэтесса выбрала "прямоугольную бездну" дома, в котором жила сама — не все ли равно как?
...Над двором, прямоугольной бездной, Тусклый дом безрадостно возник, Перечеркнут лестницей железной, Словно неудачный черновик...Из такого дома, этаж за этажом перечеркнутого зигзагом железной пожарной лестницы, поэтесса уезжала летом в отпуск — обязательно куда-нибудь на лоно природы — и привозила стихи о деревьях, о лесной живности, о грибах, о солнце... Или накапливала впечатления, рождавшие затем медитативно-созерцательную лирику с тихо звучащей элегической нотой.
Мир природы у Алексеевой хрупок и незащищен от человека, бездумно и бесцельно его уничтожающего: если растет цветок — сорви его. В мироощущении поэтессы было много от Швейцера, от его благоговения перед любой формой жизни.
...Я тройчатку желудей нашла, Гладких, плотных, буровато-ржавых, Тесно севших в чашечках шершавых, - И домой в кармане привезла. Пальцы их бездумно извлекли, Бросили - случайная причуда - Трех дубов несбывшееся чудо, Отнятое мною у земли."Хочу упасть на эту землю ниц, / Просить прощенья у зверей и птиц..." — у этого художника не пустая фраза, не случайное поэтическое настроение, быстро проходящее со сменой впечатлений и мыслей. Нет, Алексеева по-настоящему любила зверей — домашних и диких. Она умела писать о них светло и просто, ощущая родство "кровное со зверем, травное с землей". "Но молюсь, как о малом чуде, / Богу милости и тепла, / Чтоб кота не спугнули люди / И чтоб ярче герань цвела", — пишет она.
Из домашних животных Алексеева особенно любила котов, постоянно кормила этих бездомных ньюйоркцев, находивших к ней дорогу. В одном из стихотворений она рассказывает о верности зверя своему, пусть разрушенному, пусть непригодному для жилья, но все же родному дому:
Старый кот с отрубленным хвостом, С рваным ухом, сажей перемазан, Возвратился в свой разбитый дом, Посветил во мрак зеленым глазом. И, спустясь в продавленный подвал, Из которого ушли и мыши, Он сидел и недоумевал, И на зов прохожего не вышел. Захрустело битое стекло, Человек ушел, и тихо стало. Кот следил внимательно и зло, А потом зажмурился устало. И спиной к сырому сквозняку Он свернулся, вольный и надменный, Доживать звериную тоску, Ждать конца - и не принять измены.* * *
Россию Лидия Алексеева помнить хорошо не могла, попав за рубеж в детском возрасте. Но тема родной земли у нее есть, и она так же подлинна, как и все ее творчество. Конечно, Алексеева не предавалась шаблонным вздохам по белым березкам. Нет, ее строки и здесь написаны с чувством настоящей, невосполнимой потери. Приведу одно из таких стихотворений, с характерной прописной буквой в обращении к России:
От родников Твоих ни капли нет во мне, Питают кровь мою давно другие страны, - И Ты - лишь быстрый вздох в передрассветном сне, Лишь тонкий белый шрам переболевшей раны. Но, может быть, не так? И это Ты зовешь И под ноги бежишь, как вечная дорога, И мне перешагнуть ревниво не даешь Чужого, равнодушного порога?..Нет ни одного серьезного поэта, не писавшего о смерти. Алексеева не кокетничала с этой темой, не драматизировала ее, как встречается это иногда у молодых поэтов, воздыхающих о близком конце, а затем здравствующих еще добрые полстолетия. Нет, она и здесь верна себе, своему чувству меры. Сборник "Время разлук" (1971) она закончила четверостишием, поразившим меня глубоким смыслом:
Не спрашивай, что будет там, потом, Когда настанет миг прощанья и свободы, - Ведь если что-то ждет - какое чудо в том! А если ничего... Какой великий отдых!Но покуда длилась земная жизнь — она любила ее просто и верно, в лучших своих стихах выпевая благодарность за все живое вокруг. В последнем стихотворении последней книжки (она знала, что ничего уже больше не издаст) она поблагодарила жизнь — "...За все богатство дружбы и любви, / И тонкий холод одиноких бдений, / И за броженье светлое в крови / Готовых зазвучать стихотворений, — / Со всем прощаясь — и не помня зла, / Спасибо, жизнь, за то, что ты была!"
Некоторые стих Лидии Алекссевой:
Севастополь
Мне только память о тебе – наследство,
Мой дальний город, белый в синеве,
Где и сейчас трещит кузнечик детства
В твоей го камня выжженной траве.
Пыль по шоссе лежит как россыпь мела,
Босой ноге так бархатно жарка…
И вот навстречу море зашумело
И дегтем понесло издалека…
На берег мой ракушечный сошла бы,
Где створки раскрываются в тепле,
Где мокрые оливковые крабы
Топырятся на солнечной скале, -
А под скалой лежит еще, быть может,
Мое колечко – много тысяч дней:
Я обручилась им, совсем как дожи,
Российской Адриатике моей.
II
Табачно выцветающий картон –
Девчурка у воды с арбузной «скибкой»
Съедает время каменистый склон
И блески на воде, густой и зыбкой.
Но я-то помню, время, погоди –
Полынный ветер, солнце на лопатках,
Холодноватый крестик на груди,
Волну, идущую вспенено, шатко –
И легкий взрыв, и тонкий детский крик,
И капельки на смуглой детской коже,
И – в воду головой! Блаженный миг –
Зеленый мир, на лунный мир похожий…
На берегу уже горяч песок,
Усталость мягкая в прохладном теле….
На красный расплясавшийся буек
Две чайки ярко-белые слетели.
А здесь, у ног – вот розовым кружком
Тылок арбузный в деревянном соре,
Вот бурых ленточек огромный ком
Пригнало и расчесывает море…
И навсегда желтеющий картон
С безбровою девчонкой сохранили
Далеких склянок чистый перезвон
И влажный запах свежести и гнили.
III
Люблю, как ящерица камень, камень,
Открытый морю и ветрам,
Недвижный горизонт с дымками,
Сегодня тот же, что вчера.
Хруст раковин в песке лучистом,
И рыб у солнечного дна,
Смолисто пахнущую пристань
И пятна нефти на волнах,
И пароход звонкоголосый,
Что режа масляный атлас,
Швырнет на сушу океанский бас.
(«Прозрачный след», 1964)
* * *
Посвящаю памяти моего отца
Алексея Викторовича Девель
«Уходят лица, имена и даты…»
Уходят лица, имена и даты,
Смолкает звук любимого стиха.
Что было розой радости когда-то —
В листах альбома — ломкая труха.
Но я молю, забыв о расстоянье,
Забыв о тысячах ушедших дней, —
До моего последнего дыханья
Не уходи из памяти моей!
«Говоришь, что на нашем пути…»
Говоришь, что на нашем пути
Нам дороги домой не найти?
Говоришь, что мы нищи с тобой —
Нищи радостью, нищи судьбой?
Да, уже нам домой не успеть,
Нам чужие задворки приют, —
Но, привыкший бродить и терпеть,
Может нищий с отчаянья петь, —
А рабу – даже петь не дают.
* * *
Посвящаю памяти моей матери
Клавдии Владимировны Девель
«Слоятся дыма голубые складки…»
Слоятся дыма голубые складки,
Опал костер, мерцает рыхлый жар, –
Но подметенных листьев отпечатки
Еще хранит осенний тротуар.
Сгорело всё, что эта жизнь дала мне,
Подметено. И пепел сер и чист.
И лишь стихов прозрачный след — на камне
Запечатленный лист.
«Собирать слова, как в поле маки…»
Собирать слова, как в поле маки,
Что зовут и тех, кто не искал?
Нет, в подводном пробираясь мраке,
Отрывать, как ракушки от скал, —
Чтобы в окровавленных ладонях,
Задыхаясь, вынести на свет:
Даже если их никто не тронет.
Даже если в них жемчужин нет.
«Согреться — да не знаю, где бы…»
Согреться — да не знаю, где бы…
Лишь снега синяя верста
Да замороженного неба
Оранжевая пустота
Вдруг первый огонек селенья
И запах дыма и костров, —
Как первый вздох стихотворенья,
Еще не слышащего слов…
Слова клубятся где-то выше,
Еще их темных, не прочесть…
Пусть над окном не видно крыши,
Но, если светит, крыша есть.
* * *
Черный Данте в облетевшем скверике
Замышляет бронзовый сонет.
Поздний вечер наступил в Америке,
А в его Италии рассвет.
Ветер над долиною этрусскою
Розовые гонит облака,
И проходит улочкою узкою
Тень твоя, блаженна и легка.
Беатриче, нет тебя желаннее...
Семь веков, как семь весенних дней!
И опять - любовь, стихи, изгнание,
Мокрый снег и быстрый бег огней.
* * *
Ни к чьему не примыкая стану
И ничьей не покорясь звезде,
Я уже нигде своей не стану,
Дома не найду уже нигде.
Сквозь земные горькие обиды
Чужестранкой призрачной бреду,
Как печальный житель Атлантиды,
Уцелевший на свою беду.
Другии стихотворения и переводы поэтессы можно прочесть по адресу:
Свежие комментарии