Давно отмечено, что изначальный спор классических российских «западников» и «славянофилов» был спором о правильном понимании «русской свободы» - о том, в чем она состоит и откуда произрастает, кто является ее выразителем, а кто врагом. Именно отсюда, из спора о русской свободе возникло и общее увлечение немецкой философской классикой, и острые дискуссии о характере и судьбах русского народа. Из этого же корня проросла и системообразующая для спора западников и славянофилов полемика вокруг центральной фигуры русской истории - Петра Великого: дал ли Петр шанс на будущую русскую свободу или, напротив, убил тот потенциал свободы, который был в допетровской Московии… И в этом смысле абсолютно прав был Александр Герцен, когда описывал странную «любовь-ненависть» ранних русских западников и славянофилов: «Головы смотрели в разные стороны, но сердце билось одно…». Ведь это обоюдное, сердечное, экзистенциальное переживание было общей тревогой о русской свободе и общей надеждой на ее обретение.
В отечественной истории замечено и другое: последующее вырождение спора российских западников и самобытников привело к деградации самой России. Я сам многие страницы исписал, доказывая, что русский большевизм – это своего рода «дурной синтез» западничества и самобытничества, результат взаимного опошления, отсечения всего позитивного, и в итоге – обоюдная возгонка русской «Азиопы» (искомой и ненайденной «Евразии», только навыворот), как назвал опошленный результат евро-азиатского взаимовлияния Павел Милюков. В России реализовалось то, чего не хотел никто – «дурной синтез» западничества и самобытничества. Произошла взаимная возгонка западнического по происхождению экспериментаторства над народом с имитацией самобытнического культа народа. Российская культура оказалась в ловушке - ей оказались заблокированы оба творческие пути, способные подпитывать друг друга: она оказалась неспособна ни двигаться вперед, к апробированным мировым универсалиям, ни творчески культивировать собственную традицию.
Подтвердилась гениальная интеллектуальная догадка Ивана Киреевского, высказанная в одном из писем Алексею Хомякову о том, что вопрос не в том, кто в России победит: западники или самобытники. Поскольку и те, и другие абсолютно имманентны России и неустранимы из нее в принципе, важно, не кто победит, а каков будет результат их взаимодействия.
Последующая история России показала правоту постановки вопроса Киреевским: оба (и западнический и почвеннический) лагеря в России деградировали, соответственно, в революционаристско-нигилистический и в консервативно-реакционный проекты. А их взаимодействие и дурной синтез (своего рода «смесь революции и реакции») создали идейные основания коммунистической утопии и тоталитарной практике.
Еще и еще раз анализируя печальную эволюцию западничества и самобытничества в России, приходишь к выводу о том, что их обоюдная деградация происходила тогда, когда вместо позитивной самоидентификации, выявления и предъявления собственного конструктивного потенциала (эти процессы неизбежно вели бы к углублению взаимопонимания, где-то – к прямой конвергенции) эти лагеря начинали структурироваться и жить на основе отрицательной (негативной) самоидентификации. Основным идентификатором западничества стала нелюбовь к традиционной России; идентификатором самобытничества, соответственно, стала ненависть к Западу, – вот этот переход к негативной самоидентификации стал трагическим для обоих лагерей. Взаимодействие именно этих тенденций и спровоцировало идейно-политическую войну, как и последующую возгонку на этом фоне тоталитарного монстра - «Азиопы», дурного синтеза Востока и Запада.
В большевистской утопии можно при желании разглядеть как западнические, так и почвеннические исходные ингредиенты – хотя и изрядно мутировавшие в ходе взаимодействия. Русский большевизм – это результат взаимной возгонки западного мифа об авангардной роли передового класса и почвеннического мифа о благостной и неиспорченной душе народа. Взаимопереплетение просветительского мифа о форсированном прогрессе с консервативной идеей о возвращении к доисторическому «золотому веку» – дало чудовищный результат. Идею прогресса взяло на вооружение варварство.
Могло ли в России произойти иначе? Или, выражаясь словами того же Ивана Киреевского, могли ли оба лагеря в России развиваться так, чтобы их неустранимое взаимодействие оказалось не губительным, а благодетельным для России? Где произошли те доктринальные мутации оппонирующих идей о «русской свободе», которые привели в своем взаимодействии к величайшей в истории Несвободе? А главное: можно ли разрушить этот кармический круг русских «дурных синтезов»? Ведь мы, очевидно, пребываем в одном из них и сейчас…
Все эти вопросы уместно и полезно поставить именно сегодня, когда мы проводим мемориальные мероприятия памяти двух выдающихся представителей оппонирующих русских партий – западника Бориса Чичерина и славянофила Ивана Аксакова. Возможно, именно здесь, в этой точке западническо-самобытнического спора о России можно попытаться понять, был ли шанс исторического взаимопонимания двух лагерей для их последующего благодетельного взаимодействия.
Разумеется, сегодня мы не в состоянии задним числом помирить старых оппонентов, но мы можем другое: например, вскрыть межпартийные и правительственно-манипулятивные механизмы идейно-политического раскола, а также представить эскиз возможного идеологического «собирания» («конструирования») либерально-почвенного синтеза и формирования в нем иммунных, защитных механизмов от очередного опошления.
В этом смысле представляется, что Борис Чичерин и Иван Аксаков, как исходные фигуры для гипотетического либерально-консервативного примирения, выбраны вполне удачно. При том, что оба они были яркими представителями своих лагерей, они, несомненно, не были их крайними непримиримыми выразителями; они умели видеть «чужую правду» и живо откликались на любое встречное движение.
Борис Чичерин, либерал-западник, но при этом государственник и в известном смысле «почвенник». Как человек провинциальный, тамбовский, он был совершенно лишен столичного снобизма и был бесспорным патриотом. Иван Аксаков был славянофилом, но при этом несомненным либералом, ставя во главу угла свободы и права не просто народа, а «общества» - «оличенного», как он говорил, народа.
Характерно и то, что в жизни Чичерин и Аксаков неоднократно и по весьма важным проблемам сходились в оценках и пристрастиях – это чрезвычайно важно и именно это дает серьезный шанс на «доктринальное примирение». Чичерина и Аксакова, например, всю жизнь сближал Пушкин – эта синтетическая русская фигура, в которой, как доказано, например, в работах Семена Франка, органично и непротиворечиво слились «русскость» и «европейскость».
Многие годы Чичерина и Аксакова сближал еще и Герцен – несомненно культовая фигура для русских свободолюбцев разного толка, выросших на почве отрицания николаевской политики. Оба примерно в одно и то же время (1857-1858 гг.) впервые выехали за границу, и каждый, хотя и порознь, воспользовался этой возможностью для «паломничества» к Герцену, в Лондон.
Обоих мыслителей по жизни сблизила и обоюдная симпатия к некоторым практическим деятелям эпохи «великих реформ» Александра II - например, к Юрию Самарину и кн. Владимитру Черкасскому. Материал для сближения здесь очевиден: оказалось, что умные и практичные славянофилы могут в России вполне двигать европеистские по сути реформы. Весьма характерна, например, оценка, данная Чичериным кн. Черкасскому: «Хотя Черкасский примыкал к славянофилам, но, в сущности, у него славянофильского не было ровно ничего. Он не поклонялся древней России, весьма неблагосклонно смотрел на русскую общину, не возводил русского мужика в идеал, был поклонником свободных учреждений Запада, а в религиозных вопросах в эту пору был скептик…». И далее – ключевая фраза, которую Чичерин с полным правом мог бы адресовать и Аксакову: «В практическом отношении Черкасский считал более удобным и полезным проводить либеральные идеи под патриотическим знаменем, в чем, может быть, и не ошибался.»
Сближало Чичерина и Аксакова и ощущение Москвы, как естественного национального центра России. Как известно, в речи по поводу коронации Александра III московский городской голова Чичерин позволил себе слова о том, что «только в Москве можно обрести те крепкие основы, то верное понимание смысла народной истории, то чутье истинных потребностей народной жизни, которые предохраняют от легкомысленных увлечений и от слепого следования за мимолетными авторитетами». Здесь либерал-западник Чичерин наметил верную тенденцию к «опочвовлению либерализма», за что, кстати, ультразападнический, петербургский лагерь развернул чуть ли не травлю Чичерина. А вот славянофил И. Аксаков всемерено поддержал тогда московского городского голову.
Итак, мировоззренческое схождение западника Чичерина и славянофила Аксакова оказалось вполне реальным. Но еще важнее то, что возможность в России позитивного синтеза европеизма и самобытности (на основе простой констатации: Россия – это Европа, а европеизм – важнейший элемент русской почвы) доказана в России и практически. Скажу даже больше: в тех исторических результатах, которые можно отнести к заслугам российского либерализма, мы непременно находим итог совместного труда либералов обеих мастей - как западников, так и самобытников.
Блестящий результат был несомненно достигнут в александровских реформах. Здесь усилия западников - вел.кн. Константина Николаевича, Александра Головнина, братьев Милютиных, интеллектуалов-просветителей Чичерина и Кавелина (не забудем здесь и великих русских женщин-европеисток – великую княгиню Елену Павловны и баронессу Раден) – эти западнические усилия благотворно сошлись с действенным либеральным славянофильством кн. Черкасского, Юрия Самарина, с гражданской активностью Ивана Аксакова.
Зримым позитивным результатом западническо-почвеннического либерального синтеза стало и российское земское движение, провинциальный, действенный либерализм, в котором такие очевидные западники как Петрункевич и Родичев, кн. Долгоруковы, кн. Шаховской умели находить общий язык с земцами-славянофилами типа Дмитрия Шипова или Николая Хомякова.
Русское гражданское западничество и русское свободолюбивое почвенничество великолепно сошлись в «либеральном консерватизме» Петра Струве, в «русской северной вольности» литератора Михаила Осоргина, в «христианском либерализме» Федора Степуна, Георгия Федотова и Владимира Вейдле. (Закономерно, например, что главным кумиром юного Петра Струве был ни кто иной, как Иван Аксаков). И сегодня, как представляется, общая европеистская стратегия на построение в России гражданского общества и правового государства вполне могла бы учесть те многочисленные рациональные элементы, которые содержались в либеральном славянофильстве того же Ивана Аксакова, но были затоптаны и в ходе межпартийных доктринальных междуусобий, и в ходе очередных реинкарнаций отечественной бюрократической «Азиопы».
Напомним, что именно славянофил Иван Аксаков по-существу первым (и задолго до большинства западников, бывших зачастую этатистами) поставил вопрос о том, что субъектом гражданской эмансипации России должно стать не государство, а «общество», которое он понимал как «народ самосознающий».
Не кто иной, как Аксаков, одним из первых предупреждал, что «модернизация сверху» (в том числе и при наличии официальной риторики о «западническом курсе») чревата приходом на службу государству бедыдейных и беспринципных «опричиников», готовых на любое, самое безнравственное действие. (Как правильно заметил позднее Иван Солоневич, это, как правило, кончается в России ЧК и ГУЛАГом – и характерно, что своим прямым предшественником в такого рода анализе Солоневич считал именно Ивана Аксакова).
Именно свободолюбец Аксаков почти полтора века назад прозорливо предупреждал, что имитация и профанация демократии и парламентаризма в известной степени хуже их полного отсутствия, ибо дезориентирует общественное мнение.
И, наконец, именно Ивану Аксакову принадлежит ставшая сегодня бесспорной мысль о том, что свобода слова и мнения является неотчуждаемым правом человека, и часто бывают в России ситуации, когда у общества остается только одна воможность борьбы с всеподавляющей властью – сила публичного нравственного осуждения.
А. Кара-Мурза
Свежие комментарии