«РУССКАЯ МЫСЛЬ»: Историко-методологический семинар в РХГА.

Ведущий семинара – доктор философских наук, профессор РХГА Александр Александрович Ермичев

26 января 2007 г. – выступление Ростислава Николаевича Демина с докладом «О жизни и идеях Константина Ивановича Сотонина» и Михаила Семеновича Уварова с докладом«Федор Куклярский – теоретик культуры».

А.А. Ермичев : Кто из участников нашего семинара знает, кто такой Сотонин?

Кто из нас знает, кто такой Куклярский? Очень бы хотелось, чтобы участники нашего семинара откликнулись на призыв нашей академии и предложили в свою очередь какие-то имена. Было бы интересно поработать с текстами Евгения Боброва, предположим, ведь очень много писал и очень интересно – и как философ и как литературный критик, и как историк литературы и как историк общественной мысли. И Тарту – место работы, и Казань, и Варшава, и Ростов-на-Дону. Было бы совсем неплохо посмотреть на имя и труды Матвея Ершова, который окончил свою жизнь где-то в Харбине, а возможно в Сибири. Или А. Топоркова, близкого к неокантианству, писавшего под псевдонимом Змиев и Югyрта в «Северных записках». И если бы кто-либо из вас, здесь присутствующих, или ваших знакомых мог бы предложить такие материалы, мы были бы очень благодарны вам. Ну, а вам бы слава и бюст на родине. А сейчас можно перейти непосредственно к выступлениям.

Р.Н. Демин : Я думаю, что свое сообщение я бы озаглавил так: «Забытая страничка истории отечественной философии», именно страничка, скорее всего – Сотонин Константин Иванович, 1893-1944 год. Но, прежде всего, мне хотелось бы поблагодарить Александра Александровича Ермичева за предоставленную возможность и честь выступить на одном из семинаров по русской философии. Спасибо большое. Теперь о докладе. Думаю, что не ошибусь, если отмечу, что в истории философии, как отечественной, так и других стран встречаются явления, которые не всегда укладываются в те или иные привычные схемы. К ним иногда трудно подобрать аналогии, параллели, и эта некоторая их необычность часто служит причиной недостаточного внимания исследователей к этим явлениям. Приведу пример. Обратимся, допустим, к истории древнекитайской философии. Существуют различные, сложившиеся уже в древности классификации древнекитайских школ. Согласно одной из них выделяется шесть школ, согласно другой – девять. Согласно второй классификации, более поздней, к шести школам широко известным даосизму, конфуцианству, инь-янь добавлялись еще такие школы как школы дипломатов, школа аграриев нунцзя и школа эклектиков. Ну, вот обратимся к школе аграриев нунцзя, она существовала в V-III вв. до н.э. Представители этой школы считали сельское хозяйство и земледелие основой всего. Ведущий мыслитель нунцзя Сюй-синь подвергал критики те философские направления, которые не ставили земледелие во главу угла, и призывал правителя вместе с народом возделывать землю и собирать зерно. Хотя сочинения данной школы и утрачены, однако, их агротехнический опыт, их теоретические взгляды отражены все-таки в ряде глав древнекитайских трактатов. Однако, эта школа практически не изучена. Даже в фундаментальном энциклопедическом словаре «Китайская философия» ей уделено всего несколько предложений. Да и на Западе за многие годы, практически за все время изучение древнекитайской философии появилась только одна статья, посвященная этой школе. С моей точки зрения изучение данной школы может позволить увидеть по-новому и некоторые явления не только в истории философии Древнего Китая, но истории философии других стран. Например, обратить внимание на философское наследие таких крестьян-философов как Конрад Дойблер в Австрии или писатель-самоучка, крестьянин-философ Тимофей Михайлович Бондарев в России. Имя Конрада Дойблера мало, что скажет даже многим историкам философии, а между тем этот крестьянин дружил с немецким теологом и философом Давидом Фридрихом Штраусом, Людвигом Фейербахом, с ученым и философом Эрнстем Геккелем, переписывался с ними, занимался астрономией и философией. А что же касается Бондарева, то он является автором ряда сочинений, среди которых наиболее известным и считается главным его произведением «Трудолюбие и тунеядство или торжество земледелия». Оно написано в жанре философских размышлений и проповедует нравственную ценность и спасительность крестьянского земледельческого труда. В 1880 году по инициативе Толстого это сочинение было издано на французском языке, а позже было опубликовано на русском. По мнению Бондарева, только исполняя земледельческий труд люди, могут искупить первородный грех. Учение Бондарева и некритическое восприятие его Толстым вызвало критику со стороны Николая Федорова, философа, и критика его в значительной степени напоминает критику учения, проповедуемого мудрецом аграрником Сюи Синем со стороны философа-конфуцианца Мэн-цзы, очень интересная параллель. Так же как и Мэн-цзы Николай Федоров против того, чтобы ученые или как бы сказал Мэн-цзы «напрягающие ум» обратились к земледелию. Отмечает, что произведение Бондарева повлияло на создание Николаем Заболоцким поэмы «Торжество земледелия». В качестве другого примера, допустим, когда часто недооценивается то или иное явление, можно привести школу эклектиков. Вы знаете, что существовала школа эклектиков и в Древней Греции и в Древнем Китае. Их можно было бы рассмотреть как, сопоставляя друг с другом, так и в свете эклектизма, развиваемым французским философом XIX века Виктором Кузеном, который, кстати, оказал значительное влияние до сих пор не исследованное, на мой взгляд, на историю русской философии. Но цель же моего сообщения вкратце познакомить присутствующих с некоторыми сведениями о жизни и творчестве Константина Ивановича Сотонина и рассмотреть, возможно, в более широком контексте некоторые его идеи, вызывающие неоднозначную оценку. Ну что ж, начнем. Кто такой Константин Иванович Сотонин? Возможно, что некоторые смутно припоминают, что где-то слышали это имя. Полагаю, что многие встречали эту фамилию, когда знакомились с досократиками Александра Осиповича Маковельского. Напомню, что в предисловии к переводу собрания фрагментов первых греческих мыслителей Маковельский упоминает Сотонина как студента, осуществившего под его редакцией перевод текстов Зенона и Мелисса – Мелисса Самосского, представителя Элейской школы, как вы помните, а также якобы занимавшегося корректурой листов, наведением справок в русской литературе и выражает ему искреннюю благодарность. Возможно, имя Сотонина некоторые встречали при перечислении работ русских кантоведов.

Итак, Сотонин Константин Иванович, философ, специалист по научной организации труда, психолог. Родился 26 февраля 1893 года. По одним сведениям в Казани, по другим в селе Рыбная Слобода Лаишевского уезда Казанской губернии. В 1912 году Сотонин окончил курс 2-й казанской гимназии и поступил на историко-филологический факультет Казанского университета. Начиная с самого первого курса, студент, талантливый студент мы можем сказать, вел интенсивную исследовательскую работу. За годы обучения в университете он выпустил несколько научных трудов. А именно: словарь терминов Канта, таблицы по истории философии, «Заопытное и трансцендентное: История и метафизика». Эти работы вышли в Казани в 1913-1915 годах. Сочинение «К вопросу об идеях Платона», написанное тоже, когда он еще был студентом, был опубликовано в 1915 году в Петрограде. Кроме того, две его курсовые работы по древней философии были удостоены ежегодно присуждавшейся золотой медали историко-филологического факультета. Следует отметить, что Сотонин владел греческим, латинским, немецким, французским, английским, итальянскими языками. Его научным руководителем был философ и логик Гуляев Александр Дмитриевич (1870-1930), который проходил в свое время подготовку к профессорскому званию в Московском университете под руководством Лопатина и Трубецкого. Он является автором сочинений «Этическое учение Паскаля», Казань, 1906 г., «Лекции по истории Древней философии», Казань, 1915 г. А позднее Гуляев, как и Маковельский, тоже где-то с 1920 года преподавал в Азербайджанском университете, в Баку и даже в 1923-1926 гг. был его ректором. После окончания университета в 1916 году Сотонин по ходатайству Гуляева был оставлен для приготовления к профессорскому званию по кафедре философии. Некоторое время Сотонин провел в Петрограде, штудируя философию в столичных библиотеках и подрабатывая преподаванием психологии в 3-й петроградской гимназии. В это время в Петрограде продолжал свое существование одна из знаменитейших отечественных психологических школ – школа Бехтерева. В 1901 году Владимиром Михайловичем была открыта центральная лаборатория по изучению труда при Институте мозга и психической деятельности. И молодой ученый, я имею в виду Сотонин, увлекался идеями этой школы и сотрудничал с ней. В 1917-1918 гг. он изучал психологию, физиологию нервной системы, психопатологию и психиатрию. В 1919 году магистрант философии Сотонин стал преподавателем экспериментальной психологии и эстетики в Казанском университете. Он читал следующий курсы: психологию, методологию наук, индивидуализм и коллективизм, общая патология, психология чувств в связи с практическими занятиями, эстетика, экспериментальная педагогика, введение в систему философии и другие. Слушателями этих курсов были студенты факультетов общественных наук, т.н. ФОНа. В 1922 г. ФОНы, созданные взамен историко-филологических и юридических факультетов упразднили, и в Казани ФОН был объединен с Высшим Институтом народного образования и Восточной Академии в Восточный Педагогический Институт. В 1920-е годы Сотонин возглавлял психологический отдел академического центра Наркомпроса республики, преподавал в Восточном Педагогическом Институте. Кроме этого, он руководил психотехническими лабораториями, ведь в то время психотехника, у истоков которой стояли немецкий ученый Штерн и Мютенберг, стала одной из самых модных экспериментальных отраслей отечественной психологической науки. В 20-е годы в Казани вышли такие важные для понимания взглядов Сотонина работы как «Идея философской клиники: Введение в систему философии», 1922 год, «НОТ как философия трудящихся масс», имеется в виду НОТ – научная организация труда, Казань 1924 год, «Сократ: Введение в косметику», Казань, 1925 год.

В ноябре 1929 года в Казани татарским отделом ОГПу были арестованы несколько человек, члены нелегального политико-философского кружка и среди них, руководитель этого кружка Константин Иванович Сотонин. Вслед за арестом Сотонина в республиканской прессе появилась серия статей, разоблачающих взгляды Сотонина, так называемую «сотонинщину». «Такая философия, - писали в одной из статей, - это мимикрия трусливого врага, но мимикрия ядовитая, идеологически отравляющая тех, кто слабее». «С борьбой против сотонинщины мы позорно запоздали» - эхом откликалась ему другая статья. В статье «Философская клиника Сотонина» опубликованная в «Красной Татарии», это название газеты, против Сотонина, который сидел уже полгода в тюрьме, но еще не осужденного, был выдвинут ряд обвинений. Во-первых, упреки коммунистов в знахарстве, проповедь ценностей индивидуума, проповедь счастья, проповедь спокойствия отдельной личности. К гневным голосам, бичующим Сотонина (или т.н. «сотонинщину») в обязательной традиции тех лет присоединились, разумеется, и коллективы, в которых работал арестованный. Его теории были осуждены как индивидуалистические, антимарксистские, антиобщественные, антипролетарские, чуждые и вредные для дела социалистического строительства. А сам он, и арестованный по тому же делу младший лаборант психотехнической лаборатории Авилов уволены, а на следующий день со статьей «Чуждая, вредная философия Константина Сотонина» на страницах Красной Татарии выступил Бурдянский, основатель и директор Казанского Института научной организации труда. Он упрекал Сотонина в игнорировании вопросов классовой борьбы, вульгарном упростительстве и упадничестве, субъективном идеализме, деляческом практицизме дезертира с общественного фронта. В ходе процесса политические обвинения в прессе постепенно были подкреплены уголовными. Сотонину инкриминировали развращение молодежи. Тут уместно, конечно, вспомнить три обвинения Сократа: не почитает богов, которых чтит город, вводит новые божества и развращает молодежь. Ему были вменены в вину пропаганда наркомании и самоубийство среди молодежи из его окружения, так как несколько самоубийств и убийств происшедшие в те годы в Казани «критики» связали с именем и идеями Сотонина. В постановлении особого совещания при коллегии ОГПУ в декабре 1930 года 23-летний студент Вадим Александрович Авилов, 30-летний юрист-консультант Борис Николаевич Орлов, 30-летний преподаватель обществоведения Борис Васильевич Штрейман – это участники кружка – были осуждены к высылке и ограничены в правах. К трем годам исправительно-трудовых лагерей тем же постановлением был приговорен Константин Иванович Сотонин как руководитель нелегального политико-философского кружка, пропагандирующего анархо-индивидуальные взгляды и невозможность построения коммунистического общества с точки зрения биологии человека. Кстати, после освобождения Сотонин снова был осужден. И вот выйдя второй раз из заключения, он уехал из республики, а умер он в годы Отечественной войны. Следует сказать, что если профессор Алексеев в словаре «Философы России» не дает даты смерти, то мне в ряде мест попалась дата – 1944 год, которой пока я и придерживаюсь. Итак, Сотонин умер в 1944 году. Последние годы своей жизни научной и преподавательской деятельностью Сотонин не занимался.

Сочинения его, в свое время изданные тиражами в 200 экземпляров не переиздавались. Особый гнев и раздражение вызвало в печати его сочинение «Идея философской клиники». Да и о каком переиздании могла идти речь, если его взгляды были заклеймены как «чуждые, вредные философии». Но в настоящее время они являются библиографическими редкостями, цена которых согласно Интернету колеблется от двух до семи тысяч рублей. Так как специальных работ, посвященных анализу взглядам Сотонина, насколько мне известно, нет, то я позволю себе привести ту характеристику учения, с которой обычно может познакомиться любой человек, начиная знакомиться со словарем «Философы России», как вот она дана в этом словаре. О Сотонине говорится следующее. «Выступал по проблемам истории философии и по вопросам касавшимся сущности и назначении философии. Выдвинул ряд оригинальных идей, которые порой имели весьма эксцентричный вид. Такова в частности была его идея философской клиники». С точки зрения Сотонина философия есть дитя неудовлетворенности, неудовлетворенного эротического страстного стремления к благу. Система решения этой проблемы и есть философии. Проблема блага для индивидуума модифицируется в проблему преодоления недовольства. Философия есть учение о недовольстве. Подлинная философия становится лишь тогда когда начинает обращать внимание на реальные причины недовольства человека окружающим и видит устранение недовольства или в устранении причин или в устранении их следствий. Философия XX века должна начать решать впрямую проблему блага с изучения недовольства, его форм, его причин. Поэтому необходима диагностика и теология, и только после этого обращаться к устранению недовольства терапией и предупреждение его профилактикой. Так считал Сотонин. С этой позиции Сотонин набрасывает план будущей системы философии. Он устанавливает много общего межу философией и медициной, полагая, что они имеют дело с индивидуумом, есть более искусство, чем науки. В философскую терапию входят по Сотонину и медицинская фармакология, он действительно допускал употребление и кокаина и гашиша, так что, обвинения-то частично имели, конечно, некоторое основание. Гипноз, внушение и другие способы лечения. Философ должен быть врачом-философом и работать с индивидами в философских клиниках. Для врача-философа единственная самоцель является радостность, спокойствие личности. Сотонин ставил сам себе вопрос: а куда же денутся из философии такие дисциплины как метафизика, гносеология, логика? И отвечал: что касается первой, то давно она уже признана фиктивной наукой, немногим менее фиктивна, как наука логика – этот разлагающийся, хотя еще и живой труп. А гносеология же имеющая полное право и основание на существования как теоретическая наука, тем не менее, не может иметь серьезного практического значения и служить основой для построения жизни в XX в. Ей следует отвести скромное место посреди теоретических наук, но вне пределов философии. Главная структура новой философии это философская диагностика, философская теология, терапия и философская пропедевтика. Должна быть перестроена вся система философского образования. Подготовку кадров философов Сотонин предлагал развертывать по соседству с невропатологией и психиатрии на медицинских факультетах.

Обратим внимание на то, что говориться о Сотонине: «выдвинул ряд оригинальных идей, которые порой имели весьма эксцентричный вид». В частности, как таковую характеризуют его идею философской клиники, для работы в которой философ, по мнению Сотонина должен был получить образование, требующее коренной реформы в смысле перераспределения дисциплин. Замечу, что по Сотонину должен был быть особый философский факультет, где психология являлась бы основной дисциплиной и философия бы находилась по соседству с невропатологией и психиатрией. Подготовку кадров на медицинских факультетах Сотонин считал просто уместной лишь при современном ему состоянии, положении факультета. Некоторые находят эксцентричными или слишком смелыми и спорными у Сотонина параллели философия и медицина. Или допустим, идея врача-философа. Тем более, идея такого врача-философа для которого, по мнению Сотонина, обратите внимание, особенно представьте, как это выглядело в 1920-30-е года. Нет философской системы, которая была бы истиннее или ложнее другой системы. Вопрос не в истинности, а в пригодности данной системы для данного индивидуума. Вот на этих моментах я позволю себе сосредоточиться в своем сообщении, обратив ваше внимание так же на то, что в философии Сотонин видел по преимуществу практическую науку о благе. И это по преимуществу прикладное отношение к философии, да и к психологии у Сотонина сохранялось, видимо, и позднее. Характеристика его идей как экстравагантных или имеющих эксцентричный вид заставляет конечно вспомнить что Казанский университет являлся альма матер таких долго время воспринимающихся как экстравагантное учений как неевклидова геометрия Николая Лобачевского и воображаемая логика Николая Васильева, кстати, старшего современника Сотонина. И кстати, и Васильев и Сотонин отдали определенную дань поэтическому творчеству. Васильев был близок символизму, а Сотонин, насколько можно судить по некоторым свидетельствам к имажинизму. Однако, насколько экстравагантны идеи Сотонина? Или в ряде случае они только кажутся такими? Для того, чтоб ответить на этот вопрос надо обратиться к более широкому контексту.

История философии в известной степени похожа на историю науки и историю искусства. Новые исследования постоянно вводят в научный оборот новые материалы, и развитие знания заставляет пересматривать, казалось бы, навсегда установившиеся схемы. Вот Вернадский писал про историю научной мысли. «Ход времени и работа научной мысли вечны, и постоянно производят переоценку ценностей в научной мировоззрении. Прошлое научной мысли рисуется нам каждый раз в совершенно иной и все новой перспективе. Каждое научное поколение открывает в этом прошлом новые черты, и теряет установившиеся было представления о ходе научного развития. Случайное и неважное в глазах одного десятилетия получает в глазах другого нередко крупное и глубокое значение. В то же время блекнут и стираются ранее установившиеся вехи научного сознания». Для Вернадского-то история науки то, что история науки и ее прошлого должна критически составляться каждым новым поколением, потому что меняются запасы наших знаний о прошлом, открываются новые документы, находятся новые приемы восстановления былого, было очевиднейшей вещью. Но он отмечал так же, что необходимо вновь перерабатывать историю науки, вновь исторически уходить в прошлое, потому что благодаря развитию современного знания в прошлом получает значение одно и теряет другое. «Каждое поколение научных исследователей, - писал он, ищет и находит в истории науки отражение научных течений своего времени. Двигаясь вперед, наука не только создает новое, но и неизбежно переоценивает старое, пережитое». Ну, приведу пример из истории философии. Еще не так давно в истории философии не встречались имена, допустим, имена Николая Кузанского или Сёрена Кьеркегора. Теперь же они прочно заняли свои места. А в области восточной философии можно указать на китайских мыслителей Мо-цзы, V век до н.э. или Ван Чуна, I век нашей эры, на японского мыслителя Анде Сёэки, конца XVII и первой половины XVIII – когда-то забытых, а теперь вновь оцененных. Можно указать, какое огромное количество нового материала по истории восточной философии включено в новую философскую энциклопедию. Но так как мы находимся в РХГА то достаточно привести в качестве примера издательскую деятельность данного учреждения в деле публикаций нового материала по истории русской философии, чтобы почувствовать правоту того, о чем говорил Вернадский. Или вспомнить, на мой взгляд, замечательную книгу по второй схоластики Дмитрия Викторовича Шмонина, введшую в новый обиход новые материалы и заставившую многое увидеть в новом свете. Да в принципе мы можем вспомнить неутомимую деятельность Александра Александрович Ермичева в области истории русской философии.

Но вернемся теперь к нашему забытому мыслителю. Обратимся к идее врача-философа, к идее философской клиники. Хочу подчеркнуть, что и концепция философской клиники опиралась на довольна давнюю, но малозаметную традицию в истории философии. Сам Сотонин считал, что Дюбуа (швейцарский невропатолог) может быть назван основателем идеи философской клиники. По мнению Сотонина хотя Дюбуа и не говорит о таковой, но как практическая его деятельность, так и теоретические предпосылки обнаруживают ту позицию, которую должен занять философ. Сотонин, хорошо знавший историю философии, отметил, что приемы Дюбуа зачастую – это же аргументы прежних философов, особенно стоиков. Если мы обратимся к ранним христианским мыслителям, то можно заметить, и исследователи это отмечают, что использование для экзегезы сведений из медицинской науки того времени является одним из самых любимых вспомогательных приемов. И связано это с широким распространенным в древней церкви пониманием Евангелия как вести о спасении, исцелении больного человечества через искупительную жертву Христа-Спасителя, Исцелителя. Отсюда неоднократно встречающийся в комментариях на Евангелие от Иоанна у Оригена и Кирилла Александрийского образ врача. Например, Ориген пишет, что больные нуждаются во враче-Христе, а здоровым Он открывает Божественные тайны. В другом месте своих толкований он сравнивает приход Иисуса в мир с посещением врачом страдающего человека. Толкование текста Евангелия от Иоанна об исцелении тещи Апостола Петра, воскрешение Лазаря и другие также объясняются Оригеном при помощи сравнения Спасителя с врачом. Ну, многочисленны примеры и сравнения из области единицы, которые александрийские экзегеты приводят в своих толкованиях и это очевидно, что свидетельствуют о следующем. Что само христианство понималось ведь как философия, как правильная, истинная, излечивающая философия. Очевидно, что в данном случае понимание философии как излечивающего знания опиралась на определенную традицию античной философии. Можно отметить, что психотерапевтическая функция философии подчеркивалось, а в ряде случаев и культивировалось, прежде всего, в эпикурейской традиции, хотя восходит к пифагорейцам. Но вспомним о том внимании, которое Пифагор и его последователи Алкмеон Кротонский, Филолай, Гиппон, и другие уделяли медицине. А сама идея философа-врача встречается уже в одном из трактатов Гиппократовского корпуса. Как известно Эпикур считал, что основное назначение философии – это врачевание человеческих страданий, поэтому он предложил людям так называемый «Тетрафармакон», т.е. «Четверолекарствие», способное излечить человечество от болезненных фобий, смысл которого сводится к следующему. Бог не внушает страха, смерть не внушает опасения, благо легко достижимо, зло легко претерпеваемо. И подобное понимание назначения философии сохранилось и у позднейших эпикурейцев. Например, как пишет исследовательница эпикуризма Шахнович, главная идея эпикурейского трактата эпикурейца Филодема «О прямодушии» заключена в принципе необходимости, врачевания болезни души философией. И Филодем рассуждает о психотерапевтической практике, применяемой в эпикурейских общинах для формирования спокойствия, спокойного состояния духа или атараксии. Можно даже сказать, что «Сад Эпикура» - это в известной степени прообраз философской клиники Сотонина. Тоже мы видим и у стоиков, у Цицерона. А вспомним название сочинения Боэция «Об утешении философией». Одним из первых, кто использовал подобную психотерапевтическую практику, это ведь был софист Антифонт. По мнению Сотонина центральное место в философии должна занять диетика. Под диетикой Сотонин понимал не только учение о пищевом режиме, но и учение об образе жизни. Кстати, некоторое из того, что говорит Сотонин, о философской диете напоминает, как о даоских философах, так и относимых к пифагорейцам мыслителей античности как Геродик Селимбрийский. Ну и, пожалуй, даже можно вспомнить и знаменитое копытце Эпименида Критского, в котором он хранил ту пищу, которую ему давали нимфы. Выдвинутая в античности идея врача-философа сохранялась и в более позднее время. Например, можно указать на падуанскую школу авероизма, направление, которое сложилось в университетах, которые находились в городах Северной Италии – Падуя, Болония, Мантуя, Феррара. Основателем школы считают, наверное, многие это знают, философа-врача Пьетро д' Абано, который считался еще знаменитым некромантом, автора сочинения «Примиритель разногласия врачей и философов». Одной из характерных черт школы было внимание к естественным наукам, главным образом, к медицине, астрологии и алхимии. Многие представители школы были анатомами, астрологами – Пьетро де Абано, Александро Акиллини, Марк Антонио Зимара и вы помните, наверное, таких представителей этой школы, как Дзабарелла, возможно и Чезаре Кремонини, этого старшего современника Кампанелы и Галилея. А если обратиться к Испании? В испанской философии можно назвать целый ряд врачей-философов, начиная с XVI и до наших дней. Это и Франциско Вальес и выступавший в эпоху Возрождения с новым толкованием природы человека врач-философ Сабуко, современник Бэкона и Декарта испанско-португальский философ и врач Франсиско Санчес, основатель королевского общества медицины Диего Сапата, врач-философ XIX века Педро Мата-и-Фонтанет, последователь Ортеги, философ XX века Лаин Энтральго. Характерно название их сочинений: «Медицинские и философские споры», «Подлинная апология в защиту разумной философии медицины», «Испанская медицинская философии». В Англии известны такие врачи-философы как Уолтер Чарльтон, придворный врач Карла II, сторонник натурфилософии эпикуризма и гассендизма. Томас Сиденгам, английский Гиппократ, как его прозвали. Можно также назвать знаменитого Бернара Мандевиля. Во Франции наиболее известным врачом был, конечно, Ламетри и следующий за ним Пьер Жан-Жорж Кабанис. В Германии можно назвать Парацельса, его ученика Яна Гельмонта, Вальтера фон Чирнгаузена, автора сочинения «Исцеление ума», Франца Баадера, разумеется, Германа Лотце, как оказавшего значительное влияние на русскую философию. В Болгарии Петра Берона. Что же касается Польши, то если, допустим, зайти на сайт, посвященный польской философии, то среди основных направлений современной польской философии можно увидеть школу философии и истории медицины, о которой говорится, что в данной области Польша, несомненно, была пионером и лидером. И видимо с гордостью сайт указывает, что с 1924 года в Познани издается журнал «Архив истории и философии медицины». Ну, если обратится к отечественной истории, то здесь к врачам-философам можно причислить академика Загорского, чьи труды способствовали формированию антропологии, Велланского, Дядьковского, Филамафитского. А вспомним замечательного русского ученого-врача Пирогова. Да мне даже нет смысла в данном случае утруждать все перечисления имен, так как многие из слушающих могут немедленно припомнить еще целый ряд кроме упомянутых. Очевидно, что и в отечественной истории можно назвать много тех, кто заслуживает название врача-философа, тех, кто в той или иной форме стремился к союзу философии и медицины.

Таким образом, мы видим, что идея врача-философа опирается на давнюю и прочную традицию, в ней нет ничего особенно эксцентричного или экстравагантного. При этом я не коснулся истории восточной философии, где фигура философа-врача была еще более типичной.

Теперь о попытке Сотонина более тесно связать философию и психиатрию, которая могла и может показаться некоторым экстравагантной. Если забыть о следующем. А именно. Некоторые философы пришли к философии от психиатрии, и это наложило отпечаток на развиваемые философские взгляды. Например, аргентинские философы Алехандро Корн и Хосе Инхеньерос по образованию были врачи-психиатры, немецкий философ Карл Ясперс был сначала психиатром и даже профессором психиатрии. Психиатром по образованию был и теоретик и практик структурного психоанализа французский философ Жак Лакан. Известен интерес к вопросам медицины и психиатрии у Мишеля Фуко, полагавшего, что безумие приоткрывает опасную тайну сущности человека. Одним из основоположников научной психиатрии был французский психиатр Филипп Пинель автор сочинения «Медико-философское учение о душевных болезнях». Из известных менее психиатров, пришедших от психиатрии к философии можно указать на немецкого философа XX в. Вилли Гельбаха. Можно так же указать, что один из американских философов-просветителей врач-философ Бенджамин Раш, исследующий влияние физиологии на нравственность и пытавшийся сочетать науку и религию, считается отцом американской психиатрии и психотерапии. И в истории отечественной науки можно указать на психиатров, интересовавшихся связью философии и психиатрии, и даже писавших на философские темы. Например, известный русский психиатр Кандинский, он работал на Пряжке на набережной реки Мойки, занимался не только психиатрией, но и написал некоторые философские произведения. Например, он опубликовал две монографии «Общепонятный психологический этюд» и «Современный монизм» в 1881 и 1832 году и каждое из этих сочинений наряду с проблемами медицинскими затрагивает историю и состояние различных философских учений на то время. Можно назвать известного русского психиатра Сергея Сергеевича Корсакова, учение которого, кстати, отнесено Пустарнаковым в книге «Университетская философия» к университетской философии. Однако упоминание о философских работах Кандинского или анализ философских взглядов Корсакова в историко-философской литературе не найти.

Не удивительно, что некоторые явления в отечественной истории философии в данном случае учение Сотонина, могут выглядеть более необычно и более экстравагантно, чем они являются в действительности. Так, в том году в государственный библиотеке Иностранной литературы в Москве прошла презентация книги современного немецкого писателя Рюдигера Софрански «Фридрих Шиллер или изобретение немецкого идеализма». У нас он известен благодаря книге – биографии Мартина Хайдеггера. Данная же его книга посвящена исключительно творчеству и жизни Фридриха Шиллера. Начало книги – тщательнейший анамнез болезней, выявленных после смерти немецкого поэта и философа. Выступая на презентации, переводчик сочинения Александр Успенский заметил: «Из протокола вскрытия трупа можно вычитать первое определение шиллеровского идеализма. Идеализм – это то, когда человек с помощью восторга живет дольше, чем ему позволяет тело». Очевидно, что в данном случае вспоминается не только то, что сам Шиллер был врачом и автором сочинения о взаимосвязи животной природы человека с его духовной природой, но и сочинение русского ученого Александра Ивановича Яроцкого «Идеализм как физиологический фактор», а так же его сочинение «Ценность религии с биологической точки зрения», в которых он выявлял связь между мировоззрением и физиологией. А также арететерапия Яроцкого. Как известно, термин арететерапия был предложен Яроцким для обозначения специального психотерапевтического метода, воздействующего на особые стороны душевной жизни человека. Греческое слово «арете» включает такие понятия как доблесть и добродетель, стремление к осуществлению высоких идеалов и нравственному совершенству. Арете-терапия Яроцского опиралась на высшие проявления духовной жизни, а именно на нравственные стороны человеческой жизни. По мнению Яроцкого этические, он даже называет их идеалистические стороны личности, обусловливают не только поведение человека, но и являются также важными факторами, влияющими на особенности протекания биологических процессов в организме. На первый взгляд учение Яроцского во многом перекликается с взглядами Сотонина, но это впечатление требует уточнения и более детальной проработки. То, что аретология Яроцкого заслуживает внимания (с точки зрения прослеживания ее античных истоков и параллели с учением о категории дэ в древнекитайской философии и медицине) представляется очевидным. Однако, большего внимания видимо заслуживает сопоставление взглядов Сотонина на соотношение философии, психологии, психиатрии и соратника Бехтерева Александра Федоровича Лазурского. А то, что Сотонин в философии видел по преимуществу практическую науку о благе и его по преимуществу прикладное отношение к философии, заставляет вспомнить Оскара Федоровича Базинера, бывшего профессора римской литературы в Варшавском университете, который так же ориентировался на практическое отношение к философии. На философию, направленную на вопросы жизни, и стремившегося возродить интерес к Сократу и Эпикуру. Возможно, взгляды Сотонина о враче-философе, о философской клинике, о соседстве философии и психиатрии не покажутся экстравагантными, если учитывать существование в настоящее время основанного в конце 90-х годов XX века университета Джона Хопкинса журнала «Philosophy. Psychiatry. Psychology» - «Философия, психиатрия и психология». Публикуемые в журнале материалы как раз касаются той области, которая затрагивает и философию, и психиатрию, и психологию.

Подводя итог уместно вспомнить следующее, упомянутый мною русский ученый Яроцкий автор книги «Идеализм как физиологический фактор» и создатель арететерапии в свое время был очень обеспокоен отсутствием должного цитирования за границей русских научных работ, часто лишь потому, что они написаны на русском языке. С чувством горькой иронии он писал в одной из своих статей: «Мне кажется, нельзя спорить против общего положения, что незнакомство с русской научной литературой и имеет свое преимущество. А именно, она дает возможность сделать ценное открытие на Западе лет через 20 после того, как они были описаны и разработаны в России». При этом он приводил убедительные доказательства своего суждения на конкретных примерах. Представляет, что в ряде случае и в истории русской отечественной мысли мы сталкиваемся с подобным явлением и внимание к полузабытым или забытым мыслителям, публикацией их ставшей библиографической редкостью книг позволяет избежать этой ситуации.

Благодарю вас за внимание и терпение.

А.А. Ермичев : Спасибо, Ростислав Николаевич. Давайте теперь послушаем вопросы. Прошу вас, Олег.

Вопросы

О. Самылов : Вопрос такой. В то же время в Казанском университете работал Ершов, они работали в одном пространстве. Нет ли у вас сведений об их общении?

М.С. Уваров задает похожий вопрос о Несмелове, который тоже работал в Казанском университете в то время

Р.Н. Демин : Они, действительно, какое-то время работали в одном пространстве, ясно, что их пути как-то пересекались, однако какие-либо сведения об их знакомстве мне не встретились. Дополняя вопросы, хочу обратить внимание на знакомство Сотонина с А.Р. Лурией. Некоторые сведения попались у А.Р. Лурии, даже называвшего Сотонина своим учителем. Лурия же написал на немецком языке рецензию на книгу о философской клиники в международном журнале, посвященном психоанализу. Очевидно, что для ответов на эти вопросы требуются дальнейшие исследования.

М.С. Уваров вопрос, неразборчиво

Р.Н. Демин : Я думаю так, что сейчас происходит большое значительное количество публикаций самых различных мыслителей. Некоторые из них, действительно, может быть, незаслуженно, забыты. Некоторые, может быть, заслужено забыты. Решить это может только публикация, честно говоря. Сотонин мне не представляется, конечно, звездой даже и второй величины в ряде случаев. Для меня скорее интересно, прежде всего то, что в советское время появилась система, которая возрождала идеи античной философии. И эти идеи античной философии в то же время перекликаются с поисками на Западе, даже значительно более поздними, в таких пограничных областях как философия, психиатрия и психология. Здесь можно говорить, может быть, о перекличке с шизоанализом, еще целый ряд может быть любопытный каких-то вещей. Вот это мне кажется интересно.

М.С. Уваров : Можно еще вопрос филологический. Вот вы нам цитировали газеты тех лет, а как там ставили ударения: «сотОнинщина» или «сотонИнщина»?

Р.Н. Демин : Как они ставили ударения? Это надо знать, как они читали. Вряд ли они в 30-х гг. позволяли себе такую герменевтику…

М.П. Косых : Могли бы вы дать определение врача-философа? Врач-философ – это очень широко. То ли это врач, который пишет на философские темы и вы называет его врачом-философом, то ли это врач-философ, который практикует. Тогда в чем заключается эта практика? В античности этого спокойствия души пытались достичь размышлениями и диалогами – логотерапия, психотерапия. У вас получается так, что врач-философ это тот, кто хоть как-то совмещает эти две специальности.

Р.Н. Демин : Спасибо большое за вопрос. Да, в данном докладе я не ставил перед собой задачу определить, кто такой врач-философ. Как правило, если мыслитель употребляет этот термин в качестве собственной характеристики, этого для меня достаточно, чтобы включить его в список врачей-философов. Однако, я понимаю, что это лишь первый шаг в работе над этой темой. В каждом конкретном случае мы должны разбираться отдельно, но это другой и специальный разговор. Когда «врач-философ» говорится о Дядьковском – это одно, когда «врач-философ» говорится о Велланском – это другое. Каждый из них, может, и не признал бы друг друга врачом-философом и поэтому надо смотреть в каждом конкретном случае на историческом материале.

А.А. Златопольская : Скажите, пожалуйста, в атмосфере 30-х годов, когда социальное сводилось к биологическому, философия сводилась к биологии, были вот эти крики: «Философию за борт!», вот эта енчмениада, вот эти десять заповедей полового подбора. По-моему это очень близко, и не нужно так далеко к античности, понимаете. Для меня всегда загадка, например, как Блонский, который до революции писал о Платоне, с таких религиозно-идеалистических позиций перешел именно на такие вульгарные позиции. Может быть здесь отгадка-то.

Р.Н. Демин : Полностью согласен с вами, что есть и более близкие влияния, чем античность. Однако, что вызвало у меня интерес и привлекло внимание к фигуре Сотонина? – То, что в его творчестве есть античные истоки – и это точно. Безусловно, Сотонин был близок в определенной степени к тем, кого вы назвали, если взять отношение к более классическим формам философии. Представляется важным посмотреть, как они, многие из тех о ком вы говорите, пытались в то время идеологически обосновать свою позицию. Сам-то он пытается обосновать ее обращением к античности, а не ссылкой на классиков. Дело в том, что часто многие философы делают себе т.н. ложную родословную. Они возводят собственную философию к тому или иному античному мыслителю именно тогда, когда хотят придать себе респектабельности. Это очень часто бывает. А вот у Сотонина античная родословная подлинная и это (явная у него античная традиция) звучит неожиданно современно. Ну, это уже другой вопрос.

М.П. Косых : Упомянутые вами критики, и в частности, Бердянский, упрекали Сотонина в том, что он проповедует так называемое «искусство жизни», т.е. у него была идея по поводу философии как некой такой терапии, связанной с философией трудящихся – научной организацией труда. Как вы сами относитесь к такому «искусству жизни»?

Р.Н. Демин : Говоря о научной организации труда как о своего рода философии трудящихся масс, Сотонин указывал на существование громадного количества недовольных, отчаявшихся, убитых горем, охваченных тоской. В связи с этим обстоятельством он писал, что без борьбы с недовольством (а эта борьба и есть философия как терапия) половина всех прекрасных начинаний в области рационализации труда теряет значение.

М.П. Косых : Правильная организация жизни его совершенно не интересовала.

Р.Н. Демин : Мне кажется так, Михаил Петрович, то, что для некоторых является, может быть, смирительной рубашкой, для другого человека – это просто нормальный образ жизни. С его точки зрения он предлагает какие-то лекарственные меры. А с точки зрения другой – это просто обычный нормальный образ жизни. Что здесь считать лекарственными средствами?

М. Беккер : Вопрос: в его понимании – клиника связана с общественным идеалом?

Р.Н. Демин : Мне кажется, если я правильно вас понял, на ваш вопрос можно ответить так: в то время они не могли говорить о целом ряде вопросов достаточно откровенно. И он говорит именно так, как ему позволяют условия того времени. Когда он говорит о существовании неудовлетворенных, больных, недовольных людей, то сейчас мы, это читая, можем думать одно, а он вкладывал в эти слова возможно совсем другое. Например, одни пишут «сотОнинщина», а другим «сотонИнщина» кажется. Тут ведь трудно решить.

М. Беккер : В смысле о «вечных» вопросах и личных. Есть индивидуальный вопрос – клиника, а есть общественный вопрос.

Р.Н. Демин : Для него философия – всегда он это подчеркивал, может быть чрезмерно – внимание именно к индивидууму. Скорее, он стремился как раз именно уйти от того, о чем вы говорите (если я, конечно, правильно вас понимаю) я бы так подумал. Но вынужденный жить в то время, и в какой-то степени вдохновляясь идеями научной организации труда, улучшения образа жизни. Конечно, это у него входило в какой-то степени в его сознание, и он, сколько мог, пытался решить эти вопросы.

А.А. Ермичев : Ростислав Николаевич, большое спасибо за очень интересное сообщение. И будем ждать успешного завершения работы. А литературные качества его произведений как вы оцениваете?

Р.Н. Демин : Для публики очень легко доступны. Читаются легко.

А.А. Ермичев : Спасибо. (М.С. Уварову) Пожалуйста, Михаил Семенович!

М.С. Уваров : Уважаемые коллеги! Я попытаюсь рассказать вам кратко о творчестве еще одного философа так называемого «второго плана». Его звали Федор Федорович Куклярский, сам себя он называл «Феодор Феодорович» в некоторых своих публикациях. И видимо это не случайно, потому что такая выспренность при именовании самого себя имела глубинный внутренний смысл. Куклярский не был что называется «официальным философом», но свою философскую миссию ощущал остро. Он пытался – вольно или невольно – быть философским пророком, и это ему, на мой взгляд, неплохо удавалось.

В свое время у нас выходило много литературы, посвященной русскому ницшеанству, но ни в одном из этих изданий имя Куклярского практически не упоминается. Я же хочу вам сказать о том, что для меня совершенно очевидно, а именно то, что из всех русских ницшеанцев Куклярский самый не то что талантливый, это слово, может быть, не годится, но самый ортодоксальный, самый резкий, самый непримиримый и в этом смысле — яркий, яростный даже. И то, что его имя замалчивалось на протяжении всех лет советской власти, и то, что вот сейчас, в начале XXI века, семь лет почти прошло этому веку, его имя столь же неизвестно широкой публике, здесь есть объективные причины. Дело в том, что имя Куклярского было вычеркнуто из истории русской философии еще в 1920-е годы, потом уже так получилось, что оно еще раз было вычеркнуто из истории русской философии в 1990-е годы XX века. Первая попытка поговорить о его творчестве серьезно была мною предпринята в середине девяностых, но по некоему высокому указанию это все было свернуто, хотя работа начиналась. Тем не менее, я за это время опубликовал несколько статей о Куклярском, в том числе прокомментированные фрагменты его книг. Кроме того, буквально два месяца назад я наконец-то нашел соратника по этим штудиям. В Москве появился молодой исследователь Алексей Нилогов, он еще студент, по-моему, пятого курса, который дипломную работу и будущую диссертацию хочет написать о Куклярском. И в одной из его работ, кочующих по бескрайним просторам интернета, есть загадочная фраза, что в ближайшие десять лет – а мы с ним не были до того знакомы – что в ближайшие десять лет, наконец, «будет издано полное собрание сочинений Куклярского». Смысл этой фразы пока для меня загадочен, может, идет уже какая-то конкуренция между Москвой и Петербургом. В Москве, кроме того, есть замечательный исследователь А.П. Козырев, который уже давно интересуется Куклярским.

Короче говоря, когда Александр Александрович Ермичев предложил мне опубликовать избранные работы Куклярского, те, которые дошли до печати, я обрадовался возобновлению работы над творчеством Куклярского, и это будет почти тысяча страниц текста. Кроме того, имеются как минимум, две неопубликованные рукописи – одна хранится в нашем историческом архиве в Петербурге, другая – в Чите. Но, к сожалению, читинская рукопись мне недоступна, как недоступны и материалы о последних годах жизни Федора Федоровича, потому что читинский архив принципиальным образом отказывается со мной работать. Просто не отвечают на письма. А наш замечательный РГНФ мне так и не выделил грант, чтобы просто туда съездить и поработать в этом архиве и с этими людьми на месте. Но, во всяком случае, то, что доступно для публикации – уже это чрезвычайно интересно, и поэтому если работа будет доведена до конца, это, на мой взгляд, поможет нам, благодаря знакомству с Куклярским, несколько иначе произносить слова: «русская философия второго плана».

Мое глубокое убеждение заключается в том, что вся история русской философии еще нами не до конца осмыслена, мы иногда мыслим скорее «апофатически», через отрицание, чем «катафатически». Потому что мы отрицаем вещи, которые вроде не вошли в некий «основной» пласт, и не задумываемся, почему они попали именно во второй, а не в первый «пласт» идей русской философии. Вот философия Куклярского – это «философия второго плана» по той причине, что она не вошла в серьезный философский оборот, хотя еще раз подчеркиваю, философия чрезвычайно интересная, чрезвычайно напористая и иногда чисто по-русски эпатажная.

Вот я хочу, чтобы вы сравнили две цитаты для начала. Первая цитата – это известное выражение Ницше: «Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не протяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна позиция – безусловно — нет». К. Ясперс начинает этой фразой свое знаменитое исследование о Ницше. Вот цитата из другого философа: «Нужно писать огнем и кровью, или совсем не писать». Или же, я уже не цитирую, а воспроизвожу одно из его высказываний, оно касается того, что когда мы говорим о современном человеке, единственное слово, которые мы можем произнести – это слово «сгинь». То есть почти буквальное воспроизведение пафоса Ницше. А ведь это уже – Куклярский.

Федор Федорович Куклярский прожил по масштабам того времени достаточно большую жизнь. Он родился в 1870 году. Год его смерти до сих пор не установлен точно. Произошло это событие в Чите. Это был либо 1923, либо 1924 год – точно не установлено. Не установлена и причина смерти, поскольку понятно, что Куклярский, а он тогда был выслан из Петербурга, попал туда по политическим мотивам, и была ли причина его возможного ареста и смерти политическая, либо естественная – я не могу до сих пор ответить на этот вопрос. Но, тем не менее, весь склад его мышления, весь смысл того, о чем он хотел нам поведать, его жизненная биография говорит нам о том, что вполне возможно, что причина его смерти была насильственной. НКВД в то время и в Чите работал достаточно «продуктивно», если можно так сказать.

Наиболее эпатажная и известная его книга была опубликована в 1910 году и называлась «Последнее слово. К философии современного религиозного бунтарства». Дело в том, что по своим политическим взглядам, а Куклярский во время своей очень бурной петербургской жизни принимал участие и в политических баталиях, он был анархистом-индивидуалистом. Я напомню вам эпизод из фильма по мотивам «Собачьего сердца» Михаила Булгакова. Помните, у Бортко это хорошо показано, комиссар Швондер задает «невзначай» и шепотом Филиппу Филипповичу вопрос: «Вы анархист-индивидуалист?». Вопрос, адресованный благопристойному профессору-медику. Вопрошает здесь человек в кожанке, и вопрошает почти искренне, со слезой крокодила, чувствующего свою жертву. Фантасмагорическое отождествление взглядов нелюбящего пролетариат профессора с крайней формой анархизма – очень точная метафора, имеющая прямое отношение к восприятию идей Куклярского на русской почве. Извечная нелюбовь к «интеллигенту» у нас принимает разные формы, но, кажется, воспроизводится в любую эпоху российской истории, включая нынешнюю.

Здесь я хочу сделать еще одну ремарку. Дело в том, что, как философия Ницше, так и философские взгляды Куклярского представляют собою такой очень точный и укорененный на русской почве проект русского философского пророчества. В том смысле пророчества, в каком об этом, скажем, пишет Владимир Сергеевич Соловьев, я позволю себе цитату: «Пророк – олицетворение свободно мыслящей личности и реализует главную установку: идти до конца, чтобы победить смерть. Он, независимый, ничего внешне не боящийся, ничему внешнему ни подчиняющийся является гарантией идеального единства человечества, деятельного согласия прошлого, настоящего и будущего».

Ну, это Соловьев, но есть гораздо более известная цитата: «Никакой пророк не принимается в своем отечестве». Это Евангелие от Луки, 4:24. Известность этой Евангельской формулы давно вроде бы не обсуждается, но на русской почве она приобретает совершенно особый смысл. Причем непризнание современниками своих пророков стало не просто традицией, а своеобразным «манком» подлинности, подлинности и философской, и политической. Между прочим – и творчество Куклярского, на мой взгляд, подтверждает эту мысль – в пространстве духовной жизни каждого народа возникает иерархия таких смысложизненных ориентаций, которые составляют основу самосознания этого народа и который часто называют «душой нации». И у каждой такой идеи есть автор. Иногда коллективный, метафизический; иногда вполне конкретный. Каков бы ни был источник, культурная традиция неизбежно соотносится с этими ориентирами, наполняя их самобытностью. Вопрос заключается в том, каким образом эта самобытность воплощается в конкретной истории, будь то история идей, или же реальная социальная практика. Тема пророчества находится в этом ряду. Творчество Федора Куклярского я бы применил знаменитые слова Арсения Тарковского:

Найдешь и у пророка слово, 
Но слово лучше у немого, 
И ярче краска у слепца, 
Когда отыскан угол зренья 
И ты при вспышке озаренья 
Собой угадан до конца.

Небольшие публикации в различных изданиях; 2-3 энциклопедические статьи; в последних изданиях о русских философах все-таки появляются небольшие заметки о Куклярском, вписанные, в том числе и в интернетовский гипертекст, несколько небольших комментариев – вот, пожалуй, и все, что к настоящему времени о Куклярском написано. Я здесь не принимаю во внимание свои статьи, их пять или шесть, а также упоминания имени Куклярского в отдельных диссертационных исследованиях и монографиях. Вот таков контекст, в котором сегодня в нашей философской мысли идеи Куклярского существуют. Так вот, почему так получилось, почему мы помним о пророчествах Бердяева, Соловьева, Сергия Булгакова, других великих русских философов и не помним о Куклярском? Конечно же, ситуация «второго плана» оправдывает: он вроде бы неизвестен. Но на самом деле здесь все сложнее и интереснее.

Марксистская историография поставила крест на имени Куклярского в 1923 году, т.е. незадолго до его смерти, благодаря оценке известного ортодокса Баммеля, который поместил в журнале «Под знаменем марксизма» пространную и язвительную рецензию на последнюю из увидевших свет книгу Куклярского. Автор рецензии обвинил Куклярского и в недостаточном почтении к Энгельсу, и в голом теоретизировании по поводу сущности бытия, и еще много-много на него понавешивал из того, в чем обвинялся и Сотонин в той «газетной дискуссии», о которой рассказал Ростислав Николаевич Демин. «Думаю, – писал Баммель, – книга Куклярского не является ни революционным вкладом в современную человеческую идеологию, ни созданием ума одухотворенного, открывающегося перспективными в области революционно-культурного творчества. Куклярский написал пять книг, Куклярский напишет еще книгу, – говорит Баммель, – Куклярский напишет много книг, они будут интересны всем, кто интересуется психологической подоплекой современных потуг на философское сменовеховство». То есть прямое политическое обвинение. Рецензия и в целом выглядела как политический донос, а по времени опубликования совпала со смертью Куклярского, а может, даже и опередила ее. Так что снисходительное пророчество Баммеля по поводу «новых книг Куклярского» не оправдалось. Куклярский не удостоился чести стать в 1922 году пассажиром ни одного из «философских пароходов», однако, время официальных послереволюционных гонений на него совпало с периодом разгрома русской философии. Если такие выдающиеся мыслители как Лосев или Александр Богданов еще какое-то время могли заниматься профессиональной философской деятельностью, то Куклярскому не было суждено и этого. В адрес Куклярского прозвучало столько язвительных пассажей, мало отражающих подлинное содержание его мысли, что он вполне мог бы ответить оппонентам, в частности, тому же Баммелю словами из последней публичной речи, (скорее, ее можно назвать философским завещанием) великого русского ученого и философа-позитивиста Богданова, произнесенными им незадолго до трагической кончины: «Теперь в заключение попробую резюмировать, – говорит Богданов. – Смысл наших прений, конечно, товарищ Баммель уже и резюмировал таким образом, что все, как ни есть ревизионистские линии присутствуют в моем докладе. Все они есть, собрали все преступные ереси, и за все я должен отвечать…».

Равнодушное, а иногда и агрессивно-отрицательное отношение сегодняшнего поколения философов к имени и творчеству Куклярского приводит к ответной реакции, фактической профанации его идей, когда, например, имя Куклярского используют для разоблачения традиционной философской традиции. Например, в Интернете есть текст книги исследователя В.Б. Авдеева, где он Куклярского ставит в один ряд с именами достаточно интересными. Эти имена – А. Андреев, Дж.Ст. Милль, М. Штирнер, Ю. Эвола, П. Эльцбахер и др. – и тут у автора возникает и имя Федора Куклярского. Весьма показательно продолжение: «замалчивание имен этих философов, – сообщает Авдеев, – игнорирование их теоретических работ, наконец, самой нравственной жизнеутверждающей традиции, восходящей к самому Эпикуру, является осознанной, тщательно планируемой идеологической диверсией против всего человечества, его культурной истории и его будущего» (Авдеев В.Б. Преодоление христианства: Опыт адогматической проповеди. М., 1994. С. 87.) То есть Куклярский поднимается на щит, который выбрасывается на встречу всей классической традиции. Я думаю, это такой перегиб, который напоминает мне нашу дискуссию о том, что Сотонин что-то там извратил и «сатонизировал».

Я отнюдь не разделяю пафоса Авдеева. Но нельзя не признать закономерность существования подобной позиции: так бывает всегда, когда серьезные философские идеи отдаются на растерзание неофитам, существующим вне времени и пространства, и могущим поэтому свести нравственный поиск философа к терминам всемирной идеологической диверсии. Для них ушедший век двадцатый, «век-зверь» (О. Мандельштам) не служит уроком, но лишь поводом для «песен и плясок смерти». Более того, можно утверждать, что «второй план» философии Куклярского – «второй» с точки зрения ее соотношения с философскими идеями «русского духовного ренессанса» — одновременно выражает первый план важных тенденций становления отечественной самосознания XX века (См. об этом: Уваров М.С. Архитектоника исповедального слова. СПб., 1998; Уваров М.С. «Русские антиномии». К вопросу о диссонансном и гармоническом типах культуры // Вече: Альманах русской философии и культуры. 1996. №6. С.5-31; Уваров М.С. Коршун. К историософии Федора Федоровича Куклярского // КЛИО: Журнал для ученых. – №2(21). СПб: изд-во «Нестор», 2003. С. 20-26).

Русская философия – явление настолько своеобразное, что сводить все ее достижения к традиционному «трактатному» контексту (как это принято в западной традиции) и не учитывать при этом многообразие других философических и общекультурных интенций, вряд ли вообще возможно. Тем более что в творчестве Куклярского трактатный стиль был вполне соблюден. Может, и по этой причине личная и литературная судьба Куклярского кажется необычной и по-особому загадочной. Он не был профессиональным философом, то есть не применял в академической среде или вузах, в институтах, в университетах свои способности. Скорее он был «человеком с улицы». Он родился, учился и какое-то время работал таможенником далеко на Севере, в Архангельской губернии. В Петербург он приехал, скажем так, по приглашению и по расположению Розанова. Они в свое время достаточно близки были, хотя потом Куклярский с ним разругался, как со многими своими другими коллегами. Характер у него, скорее всего, был совершенно невыносимый. В 1919 году, может быть, в конце 1918 Куклярский из Петрограда попадает в Читу и, как я уже говорил, по политическим мотивам. В 1911 году, когда он еще не переехал в Петербург, он был предан суду за свою философию крайнего индивидуализма, т.е. за свои взгляды, конечно, хотя само обвинение было «по делу». Он участвовал в какой-то политической демонстрации. Его забрали в полицейский участок, но, как и в случае с Сократом, обвинение было идеологическим. Его книга под названием «Последнее слово: философия современного религиозного бунтарства» была конфискована и запрещена к продаже. Это сборник афоризмов, напоминающий по стилю афористический стиль Ницше. Там 241 афоризм и эти афоризмы напоминают зороастрийские штудии Ницше. А богоборческое и человекоборческое содержание книги представляется не менее эпатажным, чем у знаменитого немца. Я более того скажу. Антихристианство Ницше – это очень дискуссионная тема, и я не буду ее сейчас затрагивать, а вот что касается Куклярского, его антихристианство является абсолютным, здесь он не дает нам ни одного шанса. Особенно это заметно в работах, написанных до революции. «После того как Бог стал человеком, – пишет Куклярский, – он станет сатаной: такова последовательность божественных судеб». Необходимо заметить, что в своих более поздних работах уже накануне и после революции написанных, Куклярский абсолютно другой философ. Он отказывается от антихристианского экстремизма, и, скажем, в 1917 году пишет одну из основных своих книг (по времени издания она полностью совпадает с первым томом шпенглеровского «Заката Европы»), посвященную соотношению культуры и познания. Сама тема близка к Шпенглеру, и книга очень интересная. Там, из этого бунтарства антирелигиозного вырастает очень интересная проблема, для меня интересная профессионально – проблема культурного и гносеологического антиномизма. Мне кажется, что Куклярский в какой-то степени развивает даже антиномическую проблематику Канта, причем развивает ее в катастрофическом ключе. Хотя на Канта он ссылается с почтением и с непочтением одновременно, примерно так, как это было у Флоренского, помните. В одних работах Флоренский костит этого самого Иммануила Канта, а в других работах восхищается его антиномизмом. Ну, вот, у Куклярского была тоже такая двойственная позиция. Когда он уже был в Чите, то какое-то время он имел возможность работать. И вот книга «Критика творческого сознания», которую я уже упомянул, имеет подзаголовок «О культуре и познании», она была издана именно здесь. Причем, на контртитуле этой книги обозначены подготовленные Куклярским к изданию новой работы «Искания и достижения (путь к творческому всемогуществу)», «Отблески» — сборник философских критических статей, «Книга о России» – размышления. В печати эти книги не появились. У меня есть какие-то косвенные свидетельства, что одна из этих книг, а именно, «Искания и достижения» есть в рукописи, если она, конечно, сохранилась.

Наиболее известен Куклярский нашему современному философскому сообществу не по основным своим идеям, а по критике Константина Николаевича Леонтьева. Эта работа статья, опубликованная через 20 лет после смерти Леонтьева, достаточно хорошо известна, она в журнале «Логос» была опубликована, а недавно была прокомментирована в двухтомнике из серии Pro et contra, посвященном К.Н. Леонтьеву. Это комментарий, по-моему, Александра Аркадьевича Королькова. Он упоминает работы Куклярского о Леонтьеве, но единственное замечание, которое он приводит, заключается в том, что эти работы не более чем курьез. Читая это, я только улыбнулся... Но я понимаю, что Леонтьев – любимая фигура профессора Королькова, и я знаю его мировоззренческие убеждения (которые, кстати, разделяю), в которые трудно вписывается слово Куклярского. Но, тем не менее, работы Куклярского о Леонтьеве чрезвычайно интересны. В частности, Куклярский подмечает характерные, с его точки, зрения особенности мышления своего оппонента. А они были именно оппонентами, хотя и Леонтьева, как вы знаете, тоже часто называют русским Ницше. Но вот кто из них был больше «русским Ницше»? Мне представляется, что все-таки Куклярский, хотя Леонтьев давно приобщен к «клану» русского ницшеанства. Так вот Куклярский подмечает характерные, с его точки зрения, особенности мышления своего оппонента. «Православное антихристианство» – это характеристика позиции Леонтьева – «преобладание эстетического надрыва над христианским мироощущением». Я хочу заметить, что это примерно те же самые обвинения, которые в свое время Бердяев и Флоровский относили к православной концепции Павла Флоренского, то есть за этот самый «эстетизм» Куклярский критикует Леонтьева. Вместе с тем Куклярский видит в Леонтьеве квинтэссенцию ницшеанства, то, что он называл «внутренним, цельным Ницше». Мне кажется, что Куклярский сам себя здесь пересказывает – больше, чем Леонтьева. Экстатические параллели, вдохновляющие эту своеобразную ницшеанскую компаративистику, в конечном счете, приводит Куклярского к столь характерному для него безапелляционному выводу. «Два гения одного и того же уровня, – пишет он, – избрали различные пути. Но надо надеяться, что в будущем эти пути сойдутся, и имя Леонтьева всегда будет стоять рядом с именем Ницше. И тот и другой влюблены в нечеловеческую, ужасную красоту. И тот и другой присоединили свои творческие силы усилием человекоборческой природы, и тот и другой с тоской и мучительной мечтой ушли в иной свой нечеловеческий мир». «Семена, которые разбрасывает Леонтьев, – говорит Куклярский в другом месте – падали на каменистую почву, и каменистой она осталась и поныне». А через несколько строк, излагая историю, услышанную им от Розанова, с большим воодушевлением Куклярский останавливается на отдельных свойствах характера Леонтьева, подчеркивая его нечеловеческую гордыню и упоминает даже о неистребимом отвращении, которое испытывали к этому уникальному философы некоторые из его знакомых.

«…Кто такой Константин Леонтьев? – вопрошает Куклярский. – Черты духовного облика этого писателя и подвижника настолько многослойны и загадочны, что трудно допустить, чтобы кто-нибудь посмел взять на себя задачу всеисчерпывающего его воспроизведения. Консерватор и свободомыслящий – в самом высшем смысле этого слова – писатель, чиновник и монах; христианин и ярый сатанист – не только в теории, но и в жизни; эрисихион духа и духовный аскет, — все это вместе взятое – только намек, – только беглые контуры, за которыми скрыта неуловимая фигура Леонтьева. Мне кажется, что наряду с другими серьезными причинами, таинственность и мучительная многосложность его личности являются одними из важнейших обстоятельств, похоронивших Леонтьева на кладбище отверженцев человека. Не претендуя на полную характеристику Константина Леонтьева, я только укажу на главную, с моей точки зрения <…> заслугу этого «страшного», по словам Бердяева, писателя. Эту заслугу можно формулировать в двух словах: Леонтьев сатанизировал христианство. С удивительной, гениальной искренностью Леонтьев подбирал сатанинские черты и с помощью их, шаг за шагом, пересоздавал образ Спасителя, – до тех пор, пока не достиг желанного для него тождества. Конгениальный Достоевскому, Леонтьев является прямым продолжателем его дела, с той лишь огромной (в известном смысле) разницей, что благодаря своей «нестерпимо-сложной» натуре, Леонтьев шел больше смелым шагом там, где Достоевский осторожно ощупывал дорогу».

Мне кажется, что здесь, почти по Фрейду, он прописывает свое мировоззрение, пользуясь временной отдаленностью Леонтьева, который, как я уже сказал, к тому времени 20 лет уже был в могиле. Он ощущал в Леонтьеве, конечно, не только русского Ницше, но и собственное альтер-эго, находил в нем родственного по духу философа. Поэтому демон отрицания, преследовавший самого Куклярского всю жизнь, так интересовал его в ситуации, когда отбрасывал свою мрачную тень на такую значительную фигуру как Леонтьев. Я имею в виду тень нигилизма, внутреннего, страшного «черного человека», если вспомнить Пушкина. Вряд ли это можно назвать завистью или эгоизмом. Я не вижу зависти или эгоизма ни в одной строчке Куклярского, но человекоборческий, анархический дух его философии обращался против него самого.

Ну и теперь в заключение, пожалуй, несколько важных идей, которые Куклярский проговаривает в своих поздних работах, чтобы было понятно хотя бы конспективно, о чем он писал как философ помимо негативистских ницшеанских штудий. Изначально интуиция размышлений Куклярского столь насыщена духом парадоксализма, что порой кажется, будто философ пытается постулировать реальную ситуацию крушения цивилизационных отношений, свидетелем которых он собственно и является. Это, можно сказать, взгляд «русского коршуна». Одной статью о Куклярском я так и озаглавил одним словом «Коршун», и этот самый коршун-имморалист особая птица русской культуры, русской философии, которая выискивает свою жертву на поле исторического и социального апокалипсиса. И это несмотря на то, что Куклярский редко выходит за рамки вопросов, находящихся на синтетическом срезе теоретико-познавательно и историко-культурной проблематики. В этом, несомненно, нашла отражение и систематичность и общая цельность его философского мышления. Последнее становится особенно заметным, когда Куклярский пытается не просто систематизировать, но предельно расширить кантовскую постановку проблемы антиномий чистого разума. Провозглашая даже первые четыре наиболее известные антиномии Канта, – пишет он, – нам приходится иметь дело с абсолютизированными противоположностями. Это обстоятельство «понуждает нас выдвинуть еще пятую антиномию, от разрешения которой зависит судьба всех прочих. Антиномия эта следующая: существует только абсолют, существует только относительность». Это положение должно быть принято за истинное, поскольку по Куклярскому бытие и небытие – понятия вполне коррелятивные. Утверждение небытия выливается в форму отрицания бытия, бытия как сущности, субстанции, материальности. Вот эта самая, пятая, антиномия Куклярского, условно говоря, по сути дела отрицает не только Кантову трактовку амбивалентности морального закона и звездного неба — я имею в виду всю совокупность кантовских моральных антиномий и антиномий, касающихся религии, но и антитетическую насыщенность идеи категорического императива. Идеи Куклярского кристаллизуются в двух его последних книгах, в которых антитетика познавательного процесса приобретает вид абсолютной системообразующей реальности. Автор ставит своей задачей критический анализ той познавательной логической концепции, которая в качестве постулируемого императива «обуславливает форму господствующего мышления, являясь принципом понимания современной культуры, и выводит нас к пониманию его трагического духа». Общая моя задача, – продолжает Куклярский, – «обрисовать в основных чертах тип культуры, которая включала бы в себя все противоречия идей и волений, и в то же время силою своего духа преодолевала бы эту противоречивость. Дух такой культуры неизбежно будет трагическим, ибо санкционированная власть противоречия требует о культуры жертвы, равносильной ее гибели».

Ну, и пропуская некоторые важные моменты, самое последнее, что я хочу сказать. Как мы можем оценить столь обостренный и на первый взгляд вторичный по отношению к общим традициям русской и европейской традиции поиск? Искушение свести вопрос к метафизическим горизонтам уже состоявшееся в начале XX века культурных диалогов (например, Ницше-Достоевский) не только отстают во временном отношении, но переводит вопрос о философской работе конкретного философа к идее пророческих генов русской мысли конца XIX – начала XX веков. А ведь годы жизни Куклярского и своеобразие его поиска непосредственно пересекаются с самыми трагическими годами истории русских революционных событий XX века. Мне представляется, что Куклярский был отвернуть официальной идеологией, недооценен философским мировоззрением по вполне стандартным причинам. Для России, как я уже говорил в самом начале, характерна трагическая реализация библейской истины о пророке в своем отечестве. Она трижды постулируется в текстах Евангелия. Не был по-настоящему Гоголь со своим знаменитым пророчеством о неких «революционерах-гусарах», он 1840-е годы еще об этом писал, задолго до всего этого разгула русского коммунизма, легального и нелегального. Не был услышан Достоевский с его проницательной критикой нечаевщины в «Бесах». Лишь предсказанием оказались многие сокровенные мысли Леонтьева. Не были услышаны авторы «Вех». Русский анархизм в лице и Бакунина, и в лице Кропоткина казались нонсенсом. Идеи Куклярского стояли в этом же ряду. Но выражены они были в более абстрактной философической форме, как бы на злобу дня, не в антиполитическом контексте, да еще в форме манифестов анархического толка, да еще усиленные характерным для Куклярского пафосом абсолютного отрицания. Поэтому к нему даже и не пытались прислушаться. Его просто нужно было изъять. Как известно 1917, год подвел итог всеобщей общественной глухоте и сладострастию экспроприации, положив начало воплощению трагической сказки во вполне конкретную быль.

Кто же такой Федор Куклярский? Нигилист-мизантроп, анархист и «излишний» пророк? Я думаю, что здесь мы не должны ставить каких-то абсолютных определений. Помня об именах в русской литературе и философии очевидных, мы часто забываем голоса менее громкие, голоса, произнесшие не услышанную правду, но унаследовавшие и завещание пушкинскому «Пророку»:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли, 
Исполнись волею моей, 
И, обходя моря и земли. 
Глаголом жги сердца людей,

и глубину скрябинской экстатической истины. В этом возможно и заключается неразгаданная пока загадка историософского служения странного русского философа Федора Федоровича Куклярского.

Спасибо за внимание.

А.А. Ермичев : Спасибо, Михаил Семенович! Вопросы, пожалуйста.

Р.Н. Демин : У Тьерри Шартрского, представителя Шартрской школы в комментариях к Боэцию есть упоминание о Гебдомаде. И он говорит, что, возможно, Гебдомада

- это был своеобразный прием рассуждения у древних, но ясно не поясняет, что это такое. Я помню, меня это заинтересовало – Гебдомада - что это... Какие-то приемы рассуждения, связанные с числом семь? Я стал обращать внимание на те или иные числовые совпадения. Число афоризмов у Куклярского - 241, в сумме дает 7. Случайность?

М.С. Уваров : Я вообще не сторонник нумерологических изысканий…

Р.Н. Демин : Меня это заинтересовало. Вы ведь сказали, что Куклярский, я так понимаю относится к феномену такой самодеятельной философии, да?

М.С. Уваров : Ну, он не преподавал нигде, и в нашем современном смысле не был академическим ученым.

Р.Н. Демин : Как вы вообще относитесь к идее издания, может быть, антологии или, может быть, такого энциклопедического характера словаря-справочника как феномен самодеятельной философии в России в то или иное время?

М.С. Уваров : Ростислав Николаевич, я понял вопрос, но дело в том, что я ни в коей мере не отношу Куклярского к самодеятельным философам. Он был чрезвычайно образованным человеком, знал, судя по его текстам несколько языков, включая латынь. Ничего неизвестно о систематичности его образования, это правда. Но все же самодеятельная философия — это нечто другое. Как рассказывает, например, Константин Семенович Пигров, современный самодеятельный философ склонен больше учить, чем учиться. А профессор Пигров знает, о чем говорит, поскольку с питерскими самодеятельными философами он очень активно общается. Я как-то сам вступал перед этими, в целом, чрезвычайно интересными людьми и слышал шепоток о себе как о «философском начальнике» пришедшем ИХ учить. Правда, потом удалось эту неприятную (для меня) ситуацию переломить. Но важна установка. Я не хочу сказать, что Куклярский не ощущал себя учителем, скорее всего, ощущал. Но его учительство – это профессиональная философия, основанная на глубоком знании ницшеанства, классической философии, творчества своих коллег русских философов, тонко чувствующего общую линию мировоззренческого катастрофизма, развитую, например, в работах Гуссерля, Бердяева, Шпенглера, того же Ницше. Так что это не самодеятельная, а профессиональная философия.

А.А. Ермичев : Спасибо, друзья! Спасибо всем вам, что вы пришли к нам и выслушали наши доклады. До встречи в следующий раз.

Основные произведения Федора Федоровича Куклярского:

• Философия индивидуализма. СПб., 1910.
• Последнее слово. К философии современного религиозного бунтарства. СПб., 1911.
• Осужденный мир. (Философия человекоборческой природы). СПб., 1912.
• Памяти Константина Николаевича Леонтьева (ум. 1891 г.). Литературный сборник. СПб., 1911. [Рецензия] // Логос. 1912-1913. Книга первая и вторая. М.,1913.
• Философия культуры. Кн.1: Культура и познание. Пг., 1917
• Критика творческого сознания. (Обоснование антиномизма). Ч. 1 // Труды Философского общества при Государственном институте народного образования. Том 1. Чита, 1923.