Любой образованный человек слышал или читал про воспитанниц институтов благородных девиц. Наверняка есть и такие, чьи бабушки или прабабушки воспитывались в подобных пансионах до революции. В основном из беллетристики нам известно, что это бледные субтильные барышни, которые мило щебечут по-французски, музицируют на фортепьяно и хорошо танцуют мазурку и вальс…
В начале 20 века слово «институтка» служило синонимом для обозначения слабонервного человека. Однако немногие знают, кто такие «парфетки» или «мовешки», какую «дурь» глотали институтки, или, что популярное в гей-сообществе слово «противный» — родилось в среде институток!
5 мая 1764 г. Екатерина II подписала указ об учреждении Воспитательного общества благородных девиц. В полном согласии с идеалами века Просвещения, новое учебное заведение должно было выпустить из своих стен «новую породу» светских женщин, которые в том же духе воспитают своих детей.
Главной целью было «образование сердца и характера», о чем свидетельствует название первого в России учебного заведения подобного типа — «Воспитательное общество благородных девиц».
Его основатели надеялись своей работой добиться смягчения нравов и одухотворения светского общества. Историки женского образования в России считают, что воспитание в таких заведениях было качественнее, нежели в частных домах и пансионах, а воспитанницы, несмотря на аристократический дух заведения, выходили из него более человечными и более развитыми.
Но, как и у любого начинания, была у института благородных девиц своя теневая сторона…
Эти, по выражению Александра Бенуа, «казенные затворницы» делились на «парфеток» или «парфетниц» (от французского слова parfaite — «совершенная») и «мовешек» (mauvaise — «дурная»).
Первые, покладистые и безропотные, отличались беспрекословным повиновением правилам и обычаям институтской жизни, наставлениям классных дам. А шалуньи и строптивицы — на институтском арго «мовешки» — всячески нарушали порядок и благонравие учебного заведения.
За нарушением непременно следовало наказание. Окрики и брань и в те времена были типичным метод институтской педагогики. Однако до рукоприкладства, тем паче до розог, дело не доходило. Подобное практиковалось в женских институтах при жене Павла I Марии Феодоровне, о чем почувствуется в романе Елизаветы Кондрашовой «Дети Солнцевых», в котором есть эпизод сечения розгами институтки.
Зато к числу самых распространенных наказаний относилось публичное унижение юного существа. С нарушительницы снимали передник или заменяли его особым — тиковым. Надевали «постыдный капот», переводили за черный стол в столовой, за которым обедали стоя.
Могли запросто оставить неподвижно стоять посреди столовой в течение время обеда. Кстати, очень жестокое наказание, учитывая (кроме страданий от публичного позора) то, что институтки постоянно недоедали и сильно мерзли. Температура в классах, в спальнях и столовых не превышала 16-и (!) градусов.
Единственным видом физических упражнений в женских институтах долгое время были танцы, которые императрица Мария Феодоровна считала средством «от всех господствующих болезней».
В серии «Россия в мемуарах» недавно была издана книга, в которую входят воспоминания пяти институток конца XIX — начала XX века: Г. И. Ржевской, А. В. Стерлиговой, А. Н. Энгельгардт, Е. Н. Водовозовой и Т. Г. Морозовой. Из них можно узнать какими вечно голодными были институтки.
Дополнительным источником питания для них служили гостинцы от родственников или лакомства, которые покупались при помощи обслуживающего персонала в обход правил закрытого учебного заведения. Наиболее терпеливые вынужденно голодали, другие превращались в попрошаек — «кусочниц». «Кусочками» сами институтки называли гостинцы и лакомства.
Инциденты между воспитанницами случались даже из-за нижней корки хлеба, которую на арго называли «закорявочкой». Малым был не только рацион, но и его качество. Порой доходило до открытого бунта (как это случилось в Патриотическом институте) и государь император Николай Павлович самолично приезжал его усмирять.
По этой причине воспитанницы жевали всякую дрянь: печатную бумагу, глину, мел (его толкли и нюхали как табак), уголь и грифель. Лакомки крали его у неевших или отламывали углы своих грифельных досок. Иногда этот странный обычай связывали с институтской модой на «интересную бледность». Между тем, небезобидная привычка приводила не только к отравлению организма, но и к летальному исходу: одна из институток задохнулась, когда жевала грифель.
Хрупкие и малокровные, с осиной талией барышни приводили в восхищение людей1840-х годов. (Вспомните, как в наше время девочки-подкростки подражают худосочным моделям с вечными синяками под глазами).
Но уже спустя два десятилетия, в 1860-х годах, русские люди видели в этих «эфирных созданиях», как писал прозаик Николай Помяловский, лишь «бледненьких, тоненьких, дохленьких барышень, с синими жилками на лбу, с прозрачной матовой кожей на лице».
Среди институток, в которых восторженные романтики, как беллетрист Бестужев-Марлинский, видели образцы «высокой простоты и детской откровенности» и противопоставляли их лицемерию светского общества, в ходу были такие казарменные пороки, как «дедовщина», не говоря уже о биче всех закрытых заведений — однополой любви.
Весьма популярен в этой среде был арго и жаргонные словечки типа «кофушки» («кофульки») — воспитанницы младших классов, или «синявки» — классные дамы, получившие прозвище за цвет своих платьев, а некоторые институтки и вовсе изъяснялись на языке Людоедки Эллочки.
К примеру, героиня комедии Алексея Капниста «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» (1794) выражалась «ни по-русски, ни по-французски», обходясь практически одними восклицаниями, междометиями и употребляя бессмысленные, но очень эмоциональные гиперболы, например «префатальной».
Как отмечают филологи, бытовая речь институток во многом идет от детского языка. Все эти уменьшительные «душечки», «амишки», «милочки» и тому подобные использовались для обращения в узком кругу, среди своих. Отсюда происходили и «бранные» выражения: «душечка поганая» или «бессовестная душечка».
Несмотря на определенный демократизм, в закрытых женских заведениях бытовала иерархия. Зачастую она была обусловлена социальным статусом или умственными способностями воспитанниц, но основной, конечно, являлась иерархия по красоте, которая определяла не только место институтки среди других девушек, но и их отношение к ней.
Дружба с красоткой зачастую переходила в сервильные отношения. Дурнушка прислуживала красавице, обувала ее, причесывала. Фанатки, или, как их тогда именовали — «адоратрисы» («обожательницы») — выкалывали булавкой или вырезали ножичком на своей руке инициалы «божества» или ее вензель, выпивали бутылку уксуса или съедали кусок мыла, ночью пробирались тайком в церковь, чтобы там молиться за своего кумира. Обожать можно было только тех, кто стоял выше на социальной лестнице. Младшие воспитанницы должны были «обожать» старших, институтского священника, классных дам, учителей. Особо почитались царствующие особы. Институтки собирали и хранили остатки со стола, за которым обедал государь, выкрадывали платок, который разрезали на мелкие кусочки и распределялся между воспитанниками, носившими эти «талисманы» у себя на груди.
Тысячи русских девушек вышли из институтов благородных девиц, закрытых большевиками весной 1918 года. Одни по окончании уходили в монастырь, другие становились шантанными певичками.
Были среди них революционерки-«бомбистки» и агенты охранки. Первая русская летчица Лидия Зверева (урожденная Лебедева) тоже была институткой. Однако большинство из них стали матерями и учительницами, воспитывавшими своих и чужих детей по тем же принципам, по которым когда-то воспитывали их.
Свежие комментарии