РР-Онлайн представляет портфолио прославленного советского и российского фотожурналиста Игоря Гаврилова, снимавшего для "Огонька", американского TIME, немецкого FOCUS, более 40 лет посвятившего своей непростой профессии

Из биографии Игоря Гаврилова. Родился в 1952 году в Москве. В 1970-м, заканчивая среднюю школу, стал победителем Всесоюзного конкурса среди выпускников школ и получил право внеконкурсного поступления на факультет журналистики МГУ имени Ломоносова.

 РР: Для начала - про красный серп и молот.

И.Г.: Это начало 90 годов. Кадр сделан во время, пожалуй, самой длинной моей командировки. Это была серия репортажей об Урале. И мы проехали на машине с Южного Урала до самого севера, до Ивделя, где я снимал колонию для пожизненно осужденных. И по пути мы постоянно натыкались на такого рода страшилки – то есть вся страна была уставлена какими-то совершенно фантасмагорическими памятниками советской эпохи – это серпы и молоты, трактора на постаментах,  всевозможные Ленины всех размеров и разной степени облупленности. На эти памятники раньше как-то внимания мало обращали, их было очень много, и они, скорее всего, не несли никакой смысловой нагрузки, а ставились по какой-то идиотической привычке. Этот, по-моему, из металла сварен и покрашен в красный жуткий цвет. В несколько человеческих ростов этот памятник.  

И.Г.:  Это Западная Украина. А год – это скорее всего 80-е какие-то годы, до перестройки, конечно.  Это очень милый, прекрасный человек. Я, к сожалению, не помню, как его зовут. Он золотарь – вот там сзади стоит бочка с говном, которое он возит. Во время войны он служил в пехоте. И был период такой позиционной войны, когда немецкие окопы напротив, с этой стороны – наши окопы, солдаты сидят – жаркое лето, воду не подвозят, жрать тоже не подвозят. Но вода-то главнее. И ночью солдаты по очереди ползали к маленькой, почти пересохшей речке, которая собственно и разделяла позиции немцев и советских войск. И пришла ему пора ползти – один котелок в зубах, два котелка на руках, автомат. Он подползает к речке и видит, что с той стороны точно в такой экипировке, только с другим автоматом подползает фриц, тоже в зубах котелок и два котелка в руках. Говорит, мы остановились вот у речки, между нами метров пять буквально, смотрим в глаза друг другу, и я начинаю наполнять котелок, опуская его в воду. Немец потом – свой. Потом я – еще два своих. И мы задом отползаем друг от друга. Принес он своим воду. Говорит, страшно было, как-то не по себе – то ли он начнет стрелять, то ли мне начинать стрелять. И в этот день он дал себе клятву, что если вернется живым домой, в деревню, то он выроет у домов тех женщин, у которых кто-то не вернулся с войны, колодцы, чтобы у них всегда была вода в доме. И он это сделал. Я приехал снимать его, когда он дорывал последний колодец. А не вернулось что-то 20 с лишним человек. То есть он за свою жизнь вырыл 20 с лишним колодцев своим односельчанам. А кадр сделан, когда он куда-то ехал на работу, я с ним тоже на этой говновозке куда-то ехал, и повстречали парторга колхоза что ли... И вот он ему какие-то претензии предъявлял. Чудный совершенно человек.

И.Г.:  Площадь Революции, Москва, скорее всего, 70 годы... Я не помню, может быть, этот кадр даже сделан, когда я еще был студентом – то есть с 71 по 75 год, не помню точно, когда я еще ходил и просто ловил жанр. А это те же самые годы, когда во всей стране нечего было жрать, несмотря на то, что пятилетки выполнялись и перевыполнялись, и намолачивали в два раза больше, чем обещали намолотить, и молока, и мяса давали, и ботинки шили, но нигде ничего не было  в магазинах. Но люди вот из провинции приезжали и два-три дня от рассвета до заката скупали все, что можно было скупить в столице, и потом уезжали к себе по домам, одаривая родных и близких.

Отступление первое

И.Г.:  Я никогда не работал в информационных агентствах и в газетах, поэтому у меня нет и не было никогда, к сожалению, привычки фиксировать дату и место. Я никогда не был информационным фотографом, для меня важнее было создать некий образ того времени или того события, или того человека, которого я снимал. И у меня даже в архиве многие конверты не помечены датами. Я почему-то думал, что я буду всю жизнь все помнить. Это сейчас все просто: на камере дату посмотрел и узнал. А у меня с этим некие проблемы. Поэтому я, к сожалению, могу только десятилетиями снимки датировать...

И.Г.:  70 годы. Якутия, река Лена – одна из самых моих интересных командировок, в которую я ездил со своим другом, журналистом, сейчас писателем и сценаристом Сережей Марковым. Нам дали корабль Академии наук, и мы на этом научном судне за месяц прошли от Якутска до Тикси. Останавливаясь, естественно. И тайменя ловили, и к рыбакам ездили. Это как раз одна из рыбацких стоянок, на которую нас бросили на вертолете, что тоже в те годы было достаточно просто сделать. То есть мы подсели на вертолете утром, вечером нас забрали обратно, на наш корабль. И этот стол – то, что осталось после нашего обеда. Таз – это из-под черной икры. А ребеночек, поскольку у них там с игрушками плохо, играл потом бутылками из-под выпитой водки.

Отступление второе

И.Г.:  Я работал в «Огоньке» со 2 января 1975 года. Я еще не защитил диплом, меня пригласил Бальтерманц работать в «Огонек». А 2 января или 3 января мне вручил удостоверение журнала «Огонек» Анатолий Владимирович Сафронов, бывший главным редактором в те годы.

РР: Ну, там еще тогда все мэтры были живы.

И.Г.:  Да, да. Ну, собственно говоря, когда я уходил, они все живы были. Из «Огонька» я ушел в 91 году или в 90-м. Кстати говоря, был, по-моему, первым фотографом, который из «Огонька» ушел, потому что из «Огонька» только вперед ногами в всегда уходили. Из «Тайма» тоже, по-моему, так не уходили. Я тоже из «Тайма» ушел... А потом и из FOCUS ушел...

И.Г.:  70-е, Москва. Безбожный переулок. Напротив вот того окошка, в которое люди сдают посуду, только что отмытую от этикеток в луже, находится магазин  «Минеральные воды» – достаточно известный в Москве. Для того чтобы сдать посуду, получить деньги, перейти напротив и купить вина или пива, которое там тоже продавалось, люди этим делом и занимались.

И.Г.:  Кадр с самой несчастливой судьбой. Я его сделал опять же на Западной Украине, в городе Ивано-Франковске во время какого-то молодежного фестиваля. И, в общем, туда съехалось достаточно большое количество иностранцев из соцлагеря, много корреспондентов. Я шел в пресс-центр из гостиницы и увидел такую сценку на автобусной остановке. Буквально два раза нажал. На меня набросился тут же какой-то военный, стал кричать на весь Ивано-Франковск, что я порочу советский образ жизни, почему я снимаю инвалидов, откуда я взялся. Схватил меня буквально за руку так цепко и пошел со мной в пресс-центр.Там он стал опять на кого-то орать, искать начальника. И вот пока он там метался по этому поводу, я просто пошел дальше по своим делам. В «Огоньке» кадр не напечатали, и куда бы я его не предлагал, его нигде не принимали. И уже только в конце 80-х у меня его вдруг взял журнал «Смена» и журнал «Журналист». 

Задули ветра перестройки. Все захотели попасть в эти струи, подстроиться по ветру, в том числе и журнал «Советское фото», главным редактором которого была в те годы Ольга Суслова, дочка того самого кардинала серого цековского. Она решила провести совещание фотографов Москвы, с тем чтобы мы высказали свои пожелания по поводу того, как осовременить журнал «Советское фото». А я перед этим как раз купил «Смену», потому что знал, что  выйдет этот кадр. В «Советском фото» собралось достаточно много – полный такой редакционный зал – московских фотокорреспондентов. Почему-то слово предоставили первым мне, сказали, вот ты один из самых молодых, давай, говори. И на вопрос Сусловой, что нужно сделать, чтобы журнал стал лучше, и чтобы там появились хорошие фотографии, я достал из кофра журнал «Смена», открыл и показал ей, и говорю: «Просто вот такие фотографии печатайте». И в ответ услышал: «Игорь, а где же вот ты раньше был, почему вот ты такие кадры не приносил в «Советское фото»?». Это мне говорила Суслова, которая лично своими руками этот кадр три раза выкладывала из коллекций, которые посылались на какие-то международные фотоконкурсы – там «Интерпресс-фото» или World Press Photo. Она тогда достаточно нелицеприятно отозвалась об этом кадре, примерно как тот военный, который меня хватал за рукав в Ивано-Франковске. А теперь вот я услышал "Где ты был?.."

РР: Коммуналка. Выглядит как декорация на «Мосфильме», где строятся временные перегородочки, изображающие какую-то жизнь. Но вы, Игорь, говорите, что это реальная квартира коммунальная. Вот как это может быть?

И.Г.:  Это реальная коммунальная квартира. Я не помню, как называется эта улица, к сожалению. Это «Китай-город» метро, и вот эта улица идет к Библиотеке иностранной литературы.

РР: Улица Солянка.

И.Г.:  Да. И если вот от Москвы-реки следовать по этой улице, то этот дом справа находится, чуть в углублении – большущий серый дом. Тогда там еще были коммунальные квартиры. Я думаю, что это ну конец 80-х – начало 90-х. Меня попросили снять тему про коммуналки. Я не только в одной этой квартире был, а напряг всех своих знакомых, которые знают или имеют знакомых, живущих в коммунальных квартирах. Но вот эта меня совершенно поразила – там потолки были метров под шесть, наверное. То есть чтобы в коридоре лампочку ввинтить или вывинтить, нужно было ставить здоровенную лестницу, она у них была, деревянная, тяжеленная – ужас просто. И как там эти две старушки и две или три еще более-менее молодые женщины ее таскали – непонятно совершенно. В кадре - большая комната одной семьи. Там вот в углу сидит мать, внизу под нами это ее дочка весьма милая. Они просто разгородили эту большую комнату фанерной перегородкой, чтобы как-то отделиться друг от друга. Но разгородили не до потолка, а до середины, и поэтому можно было забраться на эту перегородку, и оттуда сделать такой кадр. Помню, пылища там не протиралась, я думаю, полгода или год, слез я оттуда весь в какой-то паутине, пыли, черте в чем.

И.Г.:  Это Сахалин, 1974 год. Я поехал на практику студенческую фотокорреспондентом стройотряда.

На этом кадре мои друзья-однокурсники. А тот человек, который держит за ноги непонятно кого уже – это Егор Верен, который сейчас один из руководителей «Интерфакса».Это ребята под теплотрассой прокладывают электрический кабель, один другому передают конец. 

И.Г.:  Середина 80-х. Это порт Ямбург, то есть еще не порт, а место, где монтируют опоры для портального крана. Самое-самое начало Ямбурга. "Ноги" крана тут перевернуты, их как-то сварят, а потом поставят наоборот. 

И.Г.:  Конец 70-х – начало 80-х опять же.

Пример того, как достаточно скучное, на первый взгляд, задание превращается в интересный, мне кажется, репортаж:

меня послали от журнала «Огонек» в какую-то область в деревню, снять колхозное собрание отчетно-перевыборное.

Я туда приехал – темный зал, трибуна небольшая. Выходят люди, что-то говорят, колхозники сидят в зале. Женщины одеты в одинаковые платки, и при всем при том большинство из них сидят в пальто с песцовыми воротниками. Мужики курят в предбаннике когда объявляют перерыв, дым коромыслом – курят, что-то обсуждают про себя. Очень интересные лица. Для меня было на самом деле неким открытием. Я думал, что все эти собрания проходят достаточно просто, то есть зачитываются казенные слова, потом все голосуется, и люди расходятся. На самом деле там кипели достаточно сильные страсти – критиковали председателя колхоза, говорили о том, что в ферме окна не вставлены, что коровы не доены и т.д. – то есть очень интересное и длинное оно такое было, это собрание. 

Но для меня этот материал еще и явился  профессиональным уроком.

Увлекшись съемкой людей этих прекрасных, я совершенно забыл об основном правиле журналиста, особенно информационщика. О том, что нужно все-таки снять место, где происходит событие.

Я забыл снять деревню. То есть клуб у меня снят, крыльцо снято, но где это, что это – непонятно. И поэтому, когда в «Огоньке» я выложил материал на теннисном столе, где мы просматривали материалы наши,.. мне вдруг задали вопрос: а где деревня? «А нет деревни». Говорят, ну тогда бери билет, поезжай снова, сними деревню и возвращайся, чтобы завтра к вечеру был. Ну, опять сел в поезд, снял, вернулся. И в итоге в журнале кадр с деревней напечатали форматом, по-моему, 6 на 9 сантиметров. Маленьким совсем.

РР: Ну, это вообще символ эпохи!

И.Г.:  Да, то, с чем мы жили и достаточно долгие годы, когда человек приходил в магазин и видел там совершенно пустые прилавки. Это начало 90-х или 89-й. Причем так жили по всей стране. Но это, скорее всего, на Урале сделано.

И.Г.:  Байкал, один из островов на этом озере. Это я снимал с моим другом Енцем Хартманом для газеты «Бильд» или «Ди Вельт». Детишки, дети рыбаков, на самом деле дикие были, пугливые, и чтобы войти с ними в контакт, я им раздал коробочки красивые из-под пленки «Кодак». И на какое-то время съемка прервалась. Пока я у них не поотбирал это все, пообещав, что верну потом.

Ничего не надо давать детям, пока не закончил съемку, особенно в бедных странах. Если ты дал кому-то какую-то конфетку или денежку, тебе лучше сесть в такси и отъехать от этого места километра на три, пока дети устанут бежать за твоим такси, иначе они тебя разденут с ног до головы – ты ничего больше не снимешь.

И.Г.:  Это последствия неразумного руководства страной. Это Набережные Челны – Всесоюзная комсомольская ударная стройка. Как известно, это все было там в чистом поле практически построено быстро. То есть на стройку были согнаны комсомольцы, молодые люди с разных концов Советского Союза, чтобы ударными методами построить автогигант. Они этим и занялись, но вечерами и ночами они занимались еще и другим чем-то, судя по всему, то есть встречались, пили там портвейн,  играли на гитаре, пели песни, а потом делали динь-динь. С динь-динь, как известно, получаются дети. Не всегда эти дети  рождались в семьях, часто просто по любви. Но они по любви делались, а когда рождались, большой любви могло уже и не быть. Поэтому было много детей  неустроенных в неполных семьях, только с матерями. Когда эти детишки подросли, почувствовали силушку, они стали сколачиваться в банды молодежные, в дворовые – воевали двор на двор, квартал на квартал, район на район, потом, город на город. И это стало очень и очень сильной проблемой и для милиции, и других органов – драки, грабежи, воровство, насилие. Поволжье захватила просто бандитская такая молодежная саранча.

Это середина 80-х, я думаю. Советская власть об этом не любила говорить. И вот мы ездили с корреспондентом в Набережные Челны, и вот с этими ребятками познакомились. Они, в общем-то, не сразу разрешили себя снимать и достаточно вызывающе себя вели. С ними было непросто: народец достаточно неприятный. 

И.Г.:  Спецприемник в Москве на Алтуфьевском шоссе. Я там снимал несколько раз и всякий раз – с большим интересом. Ну, что говорить? С большой болью – это слишком напыщенно. Да нет, боли-то особой не было. Но детей жалко, жалко детей. Туда собирают всех убежавших из дома, найденных на вокзалах, где-то еще, на улицах. Кто-то вот убежал сегодня или вчера, они еще чистенькие более-менее, родители за ними приезжают, их отдают. А кто-то приехал из других регионов, давно бродяжничает. Вот этого мальчика когда стригли, так с него вши прыгали, не знаю, метра на три от него. Я еле успевал отмахиваться, думал, что сам весь завшивлю, пока его снимал. Второй кадр сделан там же, во время санобработки.

И.Г.:  Это моя старшая дочка. Заигралась. Играла, играла и уснула прямо в игрушках.

И.Г.:  Начало пути на Памир, начало 80-х. Это одна из самых трудных командировок. Мы проехали по дороге Хорог – Ош, а эту дорогу называли  дорогой смерти. Там высокогорье, 4,5 – 5 тысяч метров. Во время этой командировки мне удалось побывать в самом высокогорном селении нашей страны, в поселке Мургаб. Пять с чем-то тысяч метров, по-моему. Дорога – серпантины, обрывы. И коробка передач у нас полетела на машине. Если бы не пограничники... Там все друг другу помогают, потому что понимают, что остановись ты на этой дороге на ночь, и ты можешь уже не проснуться. Потому что дикий ветер, температура -25 – 30 градусов, при этом ветре там кажется – 60 – 70. Это ужас. Но было интересно.

И.Г.:   Эстония. Один из моих любимых кадров, он какой-то нежный такой. Во всяком случае, старик, несущий полевые цветы, не знаю уж, кому – может, просто в вазу поставит, может быть, своей жене-старушке подарит – это трогательно. Я ездил в университет в Тарту делать тему, а в субботу или в воскресенье просто поехал погонять по дорогам – дороги пустынные,  какие-то хуторки.

Я обогнал этого старичка, остановился, вышел из машины и сделал кадр. Всегда нужно останавливаться.

Не нужно лениться останавливать машину ради кадра.

И.Г.:  Это «Домодедово» аэропорт, 70-е годы. Это я бегу от электрички к зданию аэровокзала. Была плохая погода, и долгое время самолеты не летали, и поэтому все неулетевшие  рассосались по аэропорту и вокруг. Человек просто не улетел, он спит вот в конце этого железнодорожного "путя".

И.Г.:  Это День Победы, год примерно 76-77. Такая сценка образовалась на набережной. Я считаю, что вот самый мудрый – это тот, который посередине стоит один, он делом занимается, пьет пиво, есть бутерброд. А эти еще неизвестно чем будут заниматься.

И.Г.:   Это будущий лейтенант, перед первым самостоятельным полетом. Вот такой у него взгляд. В первый раз инструктора с ним не будет, он сидит первый в спарке. Это, по-моему, Оренбургское летное училище или Омское – в общем, в тех краях.

И.Г.:  Конец 80-х. Подмосковье. Это госпиталь для солдат, для воинов, вернувшихся из Афганистана, реабилитационный госпиталь.  И там такие вот мальчики были. Целый госпиталь – человек 500, которые только что вернулись оттуда и видели смерть. С ними трудно приходилось персоналу. 

И.Г.:  Это начало 80-х. Это первый Международный конкурс парикмахеров в Москве, проходил он, по-моему, в спорткомплексе «Динамо». И это участницы конкурса, то есть участницы – в смысле модели конкурса, им сушат прически вот под этим прекрасным плакатом. Самое интересное то, что этот снимок был опубликован в журнале «Огонек» в те годы, до перестройки, но несколько скадрированный. Главный художник вынес из кабинета большие ножницы длиной сантиметров 20 и со словами «ты что, ох…, Гаврилов» отрезал плакат. 

И.Г.:  75-й, 76-й, может быть, годы. Калининский проспект, как он тогда назывался, магазин, по-моему, «Весна». Снимать там было запрещено, поэтому мне нужно было, естественно, получить разрешение. Ну, для журнала «Огонек» это никакая не проблема – написали письмо – мне разрешили снимать. Просто репортаж о магазине делал и заодно сделал тут такой кадр.

РР: Он был опубликован?

И.Г.:  Нет, конечно. Только после перестройки был, конечно, много раз опубликован и на выставках демонстрировался. И сейчас, по-моему, в Хьюстоне, что ли, была биеннале, вот он в каталоге тоже там опубликован. Этого лысого продавали в каждом магазине. Все чиновники обязаны были его иметь у себя на столе.

И.Г.:  Похороны Владимира Семеновича Высоцкого. Это Таганка, напротив театра. Очень трудный был для меня день, потому что я этого человека очень и очень любил и люблю и всегда буду любить и уважать, он для меня очень много значит в жизни. Я думаю, что и меня каким-то образом сделал посредством своих песен и своих слов, своих мыслей. Я почему-то простоял у гроба в театре часа два, наверное. Ну, не мог уйти. И с экспозицией ошибся. И потом я вышел на площадь, это все увидел. И только сейчас вот, буквально в этом году я понял, что на самом деле похороны Высоцкого – а это же Олимпиада, режим особый в Москве – это первый несанкционированный митинг в Советском Союзе.

РР: Ну, не митинг…

И.Г.:  Ну, это первое всенародное неповиновение той власти, когда люди пришли – никто их не созывал, никто их не загонял, как это делалось на демонстрации 7 ноября или 1 мая, когда по разнарядке все ходили. Кто-то ходил, да, и по воле сердца, чтобы выпить водочки перед Красной площадью или потом там – всяко было. Но в основном это все – разнарядка. А здесь вся Москва пришла к театру на Таганке. 

И.Г.:  Конец 80 годов, Ереван. Это митинг около, по-моему, прокуратуры с требованием отделения от Советского Союза, выхода из состава СССР. Это достаточно бескровно там проходило, слава богу, не получилось как в Тбилиси или как в Литве. Это интересно чисто с профессиональной точки зрения: я сделал такой кадр, а мой друг и коллега Рубен Мангасарян вместе со мной снимал, он тоже за цепью солдат был в этот момент. Но он почему-то снял кадр вдоль рук – у него есть то же совпадение – руки, руки, но нет этого человека. То ли ему помешала журналистская этика, и он не стал снимать у меня из-за спины.

В принципе у нас, у профессионалов, такое было: мы не позволяли себе снимать кадр из-за спины своего коллеги.

Сейчас на это, по-моему, давным-давно наплевали, и все делают один и тот же кадр, иногда еще и бьют локтями друг друга.

РР: Более того, начальники в агентствах спрашивают, почему ты не снял как у них, у конкурентов, вот так же?

И.Г.: Ну это достаточно глупые начальники, во-первых, потому что если они берут фотографа на работу, значит, они должны ему доверять и верить в него – если он снял такой кадр, значит, он снял такой кадр. Такого вопроса Бальтерманц никогда не задавал мне. И ни один из моих редакторов, слава Богу, в приличных журналах всю жизнь – никто у меня не спрашивал, почему я снял так, а не так, как кто-то еще. Всегда было как-то все наоборот.  В одной и той же ситуации люди совершенно по-разному себя ведут. Это интересно. 

И.Г.: Это 90-й год, задание журнала «Тайм» снять оформление города перед 7 ноября. Это последнее 7 ноября, когда прошла демонстрация коммунистическая. Вот это 6 ноября 1990 года снято. И кадр был напечатан в «Тайме», и потом он вошел в лучшие фотографии года в Америке – здоровая книга, она у меня есть. А назавтра уже ничего не стало. Все, последняя демонстрация, последний парад. Абзац.

И.Г.:  Середина 80-х. Колхозный рынок. Пришли мы туда за чехонью  к пиву, ну и заодно вот сделал такой кадр.

И.Г.:  2011 год. Ресторан в отеле «Украина», очень такой весь из себя распальцованный. Во время банкета, официантка, которая обслуживала наш столик.

И.Г.:  2003 – 2004. Полигон. Свалка, куда свозится со всего города мусор. Это самый большой полигон. И там работают люди, живут там, у каждого своя специализация – кто собирает банки, кто собирает бумагу. Если ты собираешь не то, что тебе положено собирать, тебя могут закопать на этом полигоне, никто тебя там никогда не найдет. Своя жизнь, своя субординация, свои взаимоотношения. Я снимал с разрешения хозяев этого полигона для журнала «Фокус», поэтому у меня был сопровождающий, который меня оберегал.

И.Г.:  Мы с моим другом, журналистом, поляком Зигмундом Дзинчаловским полетели на Камчатку, далее – на Алеутские, Командорские острова для того, чтобы снять репортаж о забое котиков. Конец 90-х. Но  нам сказали, что пароход на остров  Беринга не ходит в силу там отсутствия горючего и пр. Завод на материке по переработке этих шкурок закрылся, потому что никому эти шубы уже не нужны, потому что все из Китая уже везут нормальные. Но нам нужно было сделать эту тему – это был главный материал журнала «Фокус», и поэтому мы с большими трудами на вертолете летели из Петропавловска-Камчатского, пролетели всю Камчатку и даже часть Чукотки захватили, рассаживали там ученых – орнитологов, наблюдателей за котиками, за моржами. Мы просто присоседились к этой экспедиции и полетели. В итоге, для того чтобы попасть на Алеутские острова  мы заплатили 8 тысяч долларов за керосин. Командировка длилась в общей сложности 40 дней. А собственно  репортаж для журнала я снимал четыре часа. Я массу всего интересного наснимал и помимо этого, конечно, там. И хорошо, что я работал для журнала «Фокус», и что у меня было пленки сколько угодно. Но когда уже все было снято, у меня оставалось буквально несколько кассет. Если бы я летел от советского какого-то издания – там давали, ну не знаю, нам в «Огоньке» в свое время если 10 «Кодаков» дадут, то это считалось счастьем несбыточным совершенно.

Отступление третье

И.Г.:  ...Когда я стал профессиональным фотографом, просто ходить по улице у меня времени не было, потому что я крайне много ездил. Я мог в месяц две-три командировки сделать, для журнала. Это не то, что газеты – поехал на один день, вернулся, или поехал, снял пять тем за два дня и вернулся. У нас командировки были длительными, они позволяли нам как-то более внимательно смотреть на события или на те места, где мы бывали. Это огромный плюс – работа в журнале, особенно в те годы в «Огоньке», когда и командировочный фонд был совершенно неисчерпаемый – я мог поехать в любую точку Советского Союза абсолютно спокойно. То есть за два дня я оформлял командировку на Северный полюс, на Чукотку, на Камчатку – это не было никакой проблемы, Бальтерманц всегда очень лояльно к этому относился.

РР: А инициатива исходила от вас или от кого-то еще?

И.Г.:  Как правило, я думаю, что в процентном соотношении это было где-то 60 на 40. Все-таки большая часть – это темы, предложенные редакцией, то есть пишущими журналистами, которые работали в редакции, или редколлегией, и процентов 40 – 30 – это темы, которые предлагали мы, сами фотографы. Каждый месяц Бальтерманц с нас собирал листочек с темами, которые мы должны были придумать, что бы нам хотелось снимать.

РР: А как вы их придумывали?

И.Г.: Из головы.

РР: Сидя в Москве.

И.Г.:  Из головы.

РР: Не имея интернета, как можно придумать тему про Чукотку, сидя в Москве, как у вас это получалось?

И.Г.:  Ну, во-первых, интернет был и достаточно хорошо работал, он был более критичен, более объективен и достаточно информативен. Интернетом был Дом журналистов, пивбар в Доме журналистов, в котором собирались все фотографы Москвы практически каждый вечер, пили пиво и обменивались впечатлениями о командировках, о своих планах.

И всегда и ребята могли посоветовать, и я кому-то что-то советовал. Ну, потом были же газеты, было телевидение. Ну, и была фантазия. Если мне хотелось снять доставку почты в районах Крайнего Севера, то пожалуйста, редакция меня сводила с министром, министр выслушивал меня и советовал, давал рекомендации, и я ехал и снимал – такое было. Вот чтобы сделать эту тему, доставка почты, Сафронов, главный редактор позвонил министру связи – такой был Мангельдин Даньяр Искандерович, который меня с радостью принял, напоил чаем, коньяком, и мы с ним часа полтора обсуждали, что и как я буду снимать. Так что. Ну, и темы были другие.

РР:  А не было среди коллег такого, что вот ты у меня тему украл или перехватил, ну как бы конкуренции?

И.Г.:  Нет, нет. За 15 лет работы в «Огоньке», пожалуй, один-два раза только такое случалось, когда я предлагал вот тему, например, КСП, и еще один фотограф тоже захотел поехать, поехал, там потом из его съемки и из моей склеили одну тему. Как правило, нет. Ну, во-первых, это как бы этика была у нас своя журналистская, фотокорреспондентская, потом этика была внутриогоньковская. Потом Бальтерманц очень мудро все это разруливал, он был очень умный человек в этом плане, прекрасный руководитель. То есть у нас такого не случалось. А уже были поделены фотографы как бы по тематике, и если знали, что Бочинин снимает спорт, то в спорт никто не лез, если знали, что Саша Награльян, армянин, он знаком с первым секретарем компартии Армении и ездит туда постоянно снимать, то в Армению на обычные такие съемки никто не выезжал. То есть все как-то регулировалось достаточно. 

И.Г.:  93-94 год, Санкт-Петербург, Академия художеств, последние приготовления к показу курсовых работ.

И.Г.:  Середина 2000-х. Не помню где. Российская провинция. Это кабинет какого-то чиновника среднего пошиба, и там висит вождь. А эти все иконы, все святые – на стульях, а наверху самый святой, значит.

И.Г.:  Виктор Пелевин у себя дома в Москве.

РР: Как он вам разрешил себя снимать, почему?

И.Г.:  Я снимал его для журнала «Фокус». Но вот это не пошло в журнал. Там нужен был документ, там нужно было лицо. А все мои художественные изыски журнал не интересовали.

Но если у тебя есть возможность, нужно все-таки снимать и то, что ты думаешь, то, что ты представляешь – пусть это будет несколько не в русле твоего задания.

И.Г.:  Сибирь, Тюменская область. Это я снимал для немецкого «Гринпис» про загрязнение нефтью окружающей среды в нефтедобывающих районах. И мы ехали на поле, где гринписовские разведчики нашли разливы, – это зима – и ехали достаточно быстро. И сквозь ветки, которые мелькают, я заметил эту утку. Водителя остановил и начал красться к ней по снегу через кусты. Она не улетала – ну она же греется. Факел растапливает лед, нагревает лужу, и утка греется. Потом, когда я уже подошел буквально метра на два, она улетела. У меня есть кадры, как она взлетает.

РР: Один из самых известных ваших репортажей.

И.Г.:  Самая первая публикация в журнале «Огонек» из мест не столь отдаленных – раньше в Советском Союзе такого рода материалы не печатали. Это Судская колония для несовершеннолетних преступников, я там пробыл, по-моему, три или четыре дня. Это было интересно в те годы – то, что люди ни разу не видели, всегда привлекает интерес. Фотографу тоже интересно оказаться там, где раньше до тебя если и был, то не снял. Тогда все это можно было снять. И  за четыре дня я сделал  материал, который, в общем-то, принес мне достаточно много славы и много медалей, был опубликован в Independent Magazine английском, и во многих книгах был опубликован. Тогда не было цифровой камеры, я не мог на дисплее посмотреть, а правильно ли у меня тень упала. Я именно этой тени и добивался. Это в карцере он сидит и на меня смотрит. Я даже не просил его смотреть.

Очень долго собирал потом эту серию – снято было много. И вот процесс как раз формирования этой серии и серии наркоманов у меня более длинным был в свое время, но этот процесс как раз и принес больше всего успеха, в том числе и на World Press Photo.

И.Г.:  Это там же, один из начальников. Парень не говорит несколько дней, только привезли его,по-моему, он не отвечает ни на один вопрос уже несколько дней. 

И.Г.:  Это курилка. Это в школе они занимаются – у них там школа, и вот во время перемены вышли курить.

И.Г.:  Это на одном из каких-то политзанятий. Это кадр получил большой приз фирмы «Кодак». То есть этот кадр очень, так сказать, для меня любимый кадр. 

И.Г.:  Это свидание вот этих малолеток с их родителями. Когда я приехал в колонию, я попросил начальника колонии отвести меня в спецчасть и показать дела осужденных, чтобы я понимал, кого я снимаю. Я прочитал достаточно много дел, но одно меня поразило совершенно, дело, когда мальчик 14 лет поднялся на лифте на последний этаж и, спускаясь вниз, звонил в двери – ну достаточно безобидная детская игра. Но когда на каком-то из этажей ему открыла дверь маленькая девочка четырехлетняя, он зашел в квартиру и увидел, что никого нет, он ее изнасиловал, убил, потом утопил, потом включил на кухне газ и ушел. Моей дочке тогда было тоже года четыре, я как представил себе это все...  и я начальнику колонии говорю: «Послушай, ты мне вот этого … только не показывай, потому что я его убью сразу, просто об стенку ударю головой, и его не станет. Но в последний день покажи – я хочу посмотреть, что это за тварь такая». Ну и вот этот парень сидит.

РР: В очках.

И.Г.:  Да. Это соплей перешибить... А какая мамаша, она же на него там смотрит – ты мой миленький, ты мой несчастненький, да как же тебе тут. А то, что он убил ребенка, это...

РР: И ему дали сколько?

И.Г.:  Да ему лет пять дали всего. Это же малолетки.

РР: Я хотел спросить, как вообще удалось договориться об этой съемке? 

И.Г.:  Я, конечно, и сам умекю договариваться, я с чертом лысым договорюсь, но в этом конкретном случае с тюремными начальниками договаривалась редакция "Огонька". Это же конец 80-х. Начальники колонии к журналу «Огонек» относились вполне лояльно. Я счастливый человек в этом плане, я всегда работал в очень престижных, уважаемых изданиях, их авторитет помогал договариваться с кем угодно и, практически, о чем угодно. Ну и, без ложной скромности, повторюсь, роль переговорщика я и сам играю очень хорошо.

И.Г.:  Я снимал что-то в Грузии – и вдруг сошла лавина в Сванетии. Один мужик оказался сван там внизу, и он меня взял на машине наверх, в Сванетию. Он как раз был из этого села, на которое сошла лавина. И вот по горным дорогам мы туда поехали. И нас несколько раз заваливало. Не нас, а вотнапример, мы едем – и вдруг впереди нас сходит лавина и перегораживает дорогу, проехать невозможно. Мы начинаем возвращаться назад, и еще сходит одна лавина. И мы оказываемся на участке дороге на пустом – спереди лавина, и сзади лавина, и деваться некуда. Ждем, пока приедет какой-то экскаватор, бульдозер. И так мы ехали три или четыре дня, ночуя в каких-то там хижинках у дороги, в каких-то небольших селениях, ели хлеб, пили воду и водку. И приехали в это селение, а это родина знаменитого альпиниста Михаила Хергиани, «Снежного барса», там ему памятник стоит, музей есть небольшой. И  я увидел, что село полностью разрушено, ни одного дома целого не осталось, а стояли только сторожевые башни родовые, которые сложены даже без скрепляющего раствора. И они уцелели. Все селение разрушилось. Ну, я начал что-то снимать. Никого не было на улицах, никого абсолютно. И вдруг я увидел, вот к этому остатку дома поднимаются вот эти люди – мужчина, женщина и ребенок, они несут в руках стаканчики маленькие с чачей или с водкой, уж не знаю что. У мужика на груди портрет погибшего под лавиной его родственника. Я понимаю, что я сейчас могу сделать достаточно такой жесткий кадр. Они идут. Я знаю, где его делать, знаю, как его делать. Жду. Вот они подходят, я поднимаю аппарат к глазам, один раз нажимаю. Тишина полнейшая – горы. И мужчина этот на меня посмотрел. За спиной у меня стоит мой сван, с которым я приехал, вот он мне положил руку на плечо и говорит: «Ему не нравится, что ты фотографируешь». И я не стал больше снимать, не сделал ни одного кадра. Женщина плакала, рыдала, на колени бросалась и снег разгребала, и ребенок стоял в стороне такой странный, с какой-то шапкой, на один глаз натянутой, и мужчина. Я не стал снимать. А когда все это закончилось, мужчина подошел ко мне и на грузинском что-то мне говорит. Мне мой сван перевел: «Он приглашает тебя на поминки в землянку. И вообще-то у нас не принято чужих приглашать на такого рода мероприятия. Но вот ты его уважил, и он понял, что ты хороший человек, и он тебя приглашает. И если нужно, то он сказал, что можешь даже фотографировать». А потом появились еще люди. Появился очень интересный человек с огромными глазами, который откапывал свою жену. Он каким-то образом смог пройти несколько десятков метров сквозь лавину, буквально руками ее раздвигая. Я эту съемку давал в разные журналы. И этот кадр у меня сохранился, и еще много кадров сохранилось. Но вот тот – почему-то я помню глаза того человека – тот кадр я не могу найти. Удивительные совершенно глаза были у мужика. Они начали мне говорить, что я очень смелый. За день до меня из Тбилиси прилетела большая группа журналистов на вертолете, они приземлились, поснимали быстро, чуть-чуть поговорили и улетели. А ты прошел весь этот путь, но ты даже не знаешь, насколько это было опасно, и ты мог умереть в любую минуту, как и мы здесь могли умереть. За это мы тебя уважаем. Это меня как-то торкнуло. Потому что я на самом деле это не воспринимал как какой-то большой риск. Ну, спереди лавина, сзади лавина, но не на меня же лавина. Я просто не знал, что это такое, наверное. Но сван мне потом объяснил, что на самом деле и он боялся. Вот история этой фотографии. То есть я мог снять много чего, а снял один единственный кадр вот в этой ситуации.

Отступлене четвертое

И.Г.:  Иногда, наверное, не надо снимать что-то, или надо при себе оставить эти фотографии. Ну, то есть глазами-то ты их сфотографировал – и они будут как память жить. И это будут только твои фотографии, которые ты никому не можешь показать.

Надо уважать людей. Нельзя ходить по трупам, нельзя их перекладывать. В каком-то раже иногда, в каком-то экстазе иногда мы делаем вещи ну ведь совершенно непотребные с точки зрения морали. Но мы – профессионалы, нам многое прощается. Но я в своей жизни стараюсь этого не делать и, по-моему, не делаю. Я, как правило, не лезу с фотоаппаратом в лицо человека, который от горя умирает. Если я чувствую, что он увидел меня и нормально реагирует, я буду снимать. Если я вижу, что он не хочет, я, скорее всего, не стану этого делать. Потому что как ни один самый хороший кадр не стоит моей жизни или жизни моего коллеги... 

...И точно также можно сказать, что ни одна фотография не стоит горя, нанесенного, причиненного людям ради этой фотографии – этого тоже не надо делать. Можно потом оправдываться – вот ее увидят миллионы, то, се, пятое, десятое. Но это уже Достоевский начинается: общество не может быть счастливым, если, так сказать, в основе лежит слеза ребенка. Такая взаимосвязь. И, несмотря на жесткость нашей профессии, на жесткость тех ситуаций, в которых мы иногда бываем, нужно, прежде всего, оставаться человеком, а потом уже – профессионалом.

И.Г.: Это землетрясение в Армении. Это списки людей, которых нашли и сумели опознать. Это на стекле – пресс-центр там импровизированный в каком-то зданьице – и вот люди все время подходят, читают.

Я находился в Баку, где снимал ввод наших войск – постсумгаитские события. Там начинались волнения национальные, и туда были введены войска, и я снимал там. В общем, достаточно обычно – войска на улицах, и люди ходят по стенкам, любви большой не испытывают, естественно, к этому. Там был полковник – начальник пресс-службы, нормальный такой мужик. Вот я к нему подхожу, – а я приехал туда, когда еще я работал  в "Огоньке", но уже активно публиковался в «Тайме» – и я к нему подхожу, говорю: «Мне нужен танк». Он говорит: «На хрена тебе танк, Гаврилов?». Я говорю: «Понимаете, хочу снять через амбразуру танка Баку – как видит советский солдат вот этот красивый древний город через прорезь танка». Он говорит: «Ты, наверное, ох…л, Гаврилов». Я говорю: «Да нет, не совсем. Ну, вот хочется так». Он говорит, ну я тебе танк не могу дать, но идея интересная. Он как-то загорелся, говорит: «Пошли к командующему». Приходим к командующему, я говорю: «Вот так и так, вот такая идея». Ну, он тоже характеризует мою наглость, так сказать, только на генеральском уровне, и говорит: «Танк не дам, БМП дам, там тоже есть прорезь – снимай, катайся». И я день катался по Баку, снимал через эту прорезь людей, солдат, азербайджанцев, город. И вечером я сижу в гостинице – и вдруг передают, что случилось землетрясение в Армении. Через полчаса мне звонит жена и говорит: «Игорь, а ты где, в Баку или уже в Армении?». Она почему-то решила, что я уже рванул. Утром я подхожу к полковнику, говорю: «Послушай, мне нужен самолет». Он говорит: «Ты что, ох…л, Гаврилов? Ты что, хочешь теперь с самолета Баку снимать?» Я говорю: «В Армении землетрясение, надо туда лететь срочно». Он говорит: «Ну как это, самолет, где я тебе его возьму?». Я говорю: «Это же важно: кто первый оказывает помощь армянскому народу? Советская армия». Он говорит: «Ну, пошли к командующему», – мы опять к командующему. Говорит: «Тут опять Гаврилов из «Огонька». Я говорю: «Благодарю вас за БМП – все хорошо, все снял. Но мне бы сегодня самолет». Он говорит: «Ты что, с ума сошел?». Я говорю: «Ну, нужно же оказывать помощь». Он говорит: «А хорошая идея. Я еще генералов с тобой двух пошлю и роту солдат – пусть там помогают». И я через 40 минут уже сидел в самолете. Когда мои коллеги еще только ехали в аэропорт все, чтобы лететь в Ереван, а потом в Ленинакан ехать, я уже садился в самолет, и буквально через час я уже был в Ленинакане. То есть я был самым первым фотографом в мире, который вот оказался там. И в первый день я не мог снимать, я начал какие-то камни разгребать. Потом армяне увидели, что у меня фотоаппарат, говорят, ну чего ты тут ковыряешься, ты прилетел фотографировать – ну фотографируй тогда, чего...  Ну, и я начал снимать. Ну, а что получилось, то получилось.

И.Г.:  А следующий кадр – это просто вот по улице шел – доля секунды – на меня несли гробы. Ждали повторных толчков. Об этом много  написано. Это жуткое совершенно зрелище. Это трупы повсюду. 

И.Г.:  Вот никогда непонятно, что тебя ведет. Иногда какая-то сила тебя останавливает или, наоборот, говорит, чтобы ты быстрее шел или шел в какую-то сторону. Не всегда это следствие работы мозга, вот о чем свидетельствует этот кадр. Я недавно совсем был на мастер-классе у Георгия Колосова. Вот он почему-то очень много говорит о том, что он не помнит, как он снимал, что он снимал, и вообще откуда это у него все появляется. Не знаю, со мной так часто не происходило, и я об этом так часто не думал. Но вот этот кадр – свидетельство совершенно непонятного стечения обстоятельств. То есть понятно, что в разрушенном городе, в котором круглые сутки ни на минуту не прекращается борьба за жизнь, ни на секунду не прекращаются слезы в надежде на то, что кого-то найдут, или оплакивают того, кого нашли, или ищут друг друга, то есть там постоянный идет процесс, который весьма фотогеничен, как это ни цинично звучит, вдруг я увидел, что большое количество людей чего-то копают. К этому времени уже приехали какие-то спасатели. В общем, большое количество людей чего-то выкапывают. Я спросил, а что происходит. 

Они говорят: «Мы выкапываем главного инженера швейной фабрики, вот такого-то, такого-то, очень хороший человек, мы его любим». И я решил дождаться, когда они его выкопают. И над тем местом, где они вот все это делали, болталась такая большая-большая балка – ну конструкция, оставшаяся от разрушенной фабрики, и я залез на нее. Она так пошатывалась, но достаточно полотно стояла – вот арматурины толстые такие были. А надо мной еще качалась плита бетонная достаточно большая. И я стоял под этой плитой, которая качалась, как козыречек, я на этой балке качался, а внизу люди доставали вот этого человека, который подавал признаки жизни. И продолжалось это часа два – два с половиной. То есть понятно, что за два с половиной часа я мог наснимать массу фотографий. Но какая сила меня держала. Нельзя сказать, что я отдыхал, потому что гарцевать на этой балке было тяжело. И потом, честно говоря, я периодически вспоминал о плите, которая могла вот-вот меня просто придавить. Через два с половиной часа они достали этого человека. Могло произойти так, что спины – я же не мог руководить процессом, я не мог никого отодвинуть локтем, я не мог никуда протиснуться, я сделал вот буквально три-четыре кадра.

Они его выкопали, подняли.  И вот такая сложилась композиция. Есть еще несколько горизонтальных кадров – чуть больше пространства с людьми. То есть я чего-то успел снять. А мог ничего не снять. А все-таки это один из лучших кадров вот в этой серии. Вот кто мне помог? Ну, в общем-то, я склонен думать на Него. Ну да, а может быть просто так вот получилось. То есть все-таки непонятно, что мою руководит.

Когда я приехал в Москву, показал фотографии, «Огонек» дал –  это был уже перестроечный «Огонек», но он напечатал чисто номинально один разворот достаточно спокойных фотографий. И мне было очень больно.

Я уже в те годы не очень расстраивался, если публикация меня не удовлетворяла, поскольку меня больше интересовало то, что я на самом деле снял. Я знал, что если это есть – значит, я свою работу выполнил честно, профессионально, хорошо, и это, в конце концов, не пропадет. А журнал, в общем-то, вправе печатать то, что ему нужно. Это ж не мой журнал, в конце концов. Большинство моих фотографий самых хороших, они не были напечатаны никогда в советское время. Я к этому привык.

Но тут я надеялся, что напечатают больше фотографий и более сильных.И я отправил это все в «Тайм», и «Тайм» вышел с главным репортажем номера. И они номинировали меня за этот репортаж на лучшего репортера года. А потом я спросил в «Тайме», можно ли – они сказали, что да, можно, и я отнес пачку фотографий своему приятелю, корреспонденту «Индепендент». Он говорит: «Игорь, – ну прошло уже полторы или две недели». Я говорю: «Ты в Лондон пошли, а там разберутся – будут – будут, нет – ну не будут, ну что поделаешь». Он послал. И выходит газета «Индепендент» –  в те годы очень уважаемая, влиятельная газета, с прекрасным, кстати говоря, приложением «Индепендент Мэгазин» воскресным, очень фотографичным, и сама она давала фотографии очень сильные. Она выходит с моим кадром на первой полосе, и потом – разворот фотографий, огромный разворот, в полчеловеческого роста – колонка текста, крупно фамилия моя и фотографии и сильно отобранные фотографии. Чуть ли ни на полосу – как этого директора фабрики откапывают. Когда я увидел репортаж, у меня мурашки по коже пошли, потому что я не видел, чтобы так вот печатали. Но самое удивительное было то, что где-то через неделю мне позвонил корреспондент «Индепендент» и сказал, что им только что позвонили из пресс-службы Маргарет Тэтчер и просили передать автору что они впервые видели Маргарет Тэтчер с мокрыми глазами, когда она смотрела мой репортаж, и после этого она распорядилась оказать очень существенную материальную помощь Армении. Ну, то есть я считаю, что я свою функцию, в общем-то, в этой жизни, как фотограф, этим репортажем выполнил. Одно дело – делать фотографии, и другое дело, когда эти фотографии реально помогают людям. С гордостью могу об этом говорить.

 

И.Г.:  Задание журнала «Фокус», немецкий журнал, один из основных в Германии. Репортаж о тяжелой судьбе детей в России и в Украине, то есть вот на этом восточном пространстве, чтобы как-то прошибить этих зажравшихся бюргеров и показать им, что не все в мире так хорошо, как у них на участке. Это Львовская область, от Львова еще километров 100 с лишним – маленький, старенький детский дом в селе Лаврив. Когда мы туда приехали с корреспондентом Борисом Райтшустером – молодой такой, талантливый парень, корреспондент здесь был, работал, – сидит директор детского дома, небольшого роста, плотный такой, круглоголовый человек, которому на хрен не нужны никакие корреспонденты. 

Он прекрасно понимает, что далеко не в лучшем виде, так сказать, предстает перед прессой, тем более перед международной прессой. Звали его тоже Игорь. Но мы с ним выпили водки  как-то подружились, и он разрешил снимать. И дней пять мы с утра до ночи проводили в этом детском доме. Я приезжал туда на подъем. Ну, и здесь в принципе видно, в каком состоянии находится этот детский дом. Холодрыга лютая там, в столовой. 

Я придерживался такой чуть-чуть синевато-голубоватой гаммы, чтобы и карточки были холодные.  Потом мы с Борисом еще два или даже три раза ездили на Украину растаможивать гуманитарную помощь – несколько фур, то есть автопоезд целый с вещами (с телевизорами, джинсами, едой и пр.) и 200 с лишним тысяч евро на счет детского дома поступило благодаря нашему репортажу. Вот такая история вдогонку к землетрясению.

 

И.Г.:  Афганистан. Мы с Борисом Райтшустером прилетели туда на американские бомбежки, они должны были вот-вот начаться. Это граница с Таджикистаном. Начало 2000-х.

Дело в том, что война же не снимается во время войны, война снимается вокруг, и можно сделать хороший кадр, говорящий о многом. В общем-то, эти глаза о многом говорят. Совсем не в окопе. В любом случае это лучше, чем то, как иногда снимает "боевые действия" наше телевидение и не только наше .

За вполне определенные деньги – 100 долларов – выстрел из пушки, 200 долларов – выстрел из танка – и якобы снят обстрел.

Ну, ребята, якобы стрельбу я не стал снимать. А все спокойно сняли – я видел, потом эти кадры передавали по ящику, что вот, мол, идет обстрел. На хрен это нужно? 

И.Г.:  10 июля. 2006 год, Монголия. Страна необычайно красивая, фотогеничная. Это пресс-конференция. Я туда летал на открытие памятника Чингисхану в Улан-баторе. Это их главный герой, наверное, самый страшный человек в истории человечества, если его вообще человеком можно назвать, погубивший миллионы. Наверное, нашего Сталина превзошел. А может нет. По жестокости, я думаю, они могут быть сравнимы. Но для монголов он – герой, потому что вот маленький народ в свое время мордовал полсвета, и они этим гордятся, перенося ту силу на себя. Это странное свойство людей, почему оно такое есть, непонятно совершенно. Чем гордиться, тем, что лились моря крови, а ты вот якобы прапрапра того самого убийцы? Мы такие же, собственно говоря, многие из нас такие же.

Это пресс-конференция президента Монголии у него в резиденции.

РР: То есть один из вот этих товарищей – это президент?

И.Г.:  Второй справа – это президент Монголии.

РР: Как зовут, не помните, конечно.

И.Г.:  Нет. А это очень просто узнать.

Принесли столы деревянные, накрыли их этой золотой скатертью, подцепили громкоговорящую связь. Как таковой резиденции нет. Что такое резеденция? Это огромный простор нескончаемый монгольской земли, огороженный и названный резиденцией президента. Где-то, может, есть и дом. Но это чисто поле и холмы. 

И.Г.: Корсика. Я путешествовал по Корсике на машине главы корсиканской мафии.

РР: У вас там тоже брат жены?

И.Г.: Ну, умолчим. В ресторанах все подходили и спрашивали: «Вам понравилось? – А не позволите ключи от машины?». И тут же клались подарки в багажник. Мы поехали в горы, высоко-высоко в горы. Там был какой-то поэт, художник, писатель – очень милые люди, мы с ними беседовали, пили вино. Я отошел от компании, увидел вот этих вот двух колоритных ребят. Это жители поселка высоко в горах. Я по-французски очень плохо говорю. А у них еще какое-то наречие. Ну, в общем, я не нашел ничего лучше как спросить: «А как у вас тут с вендеттой?». И он тут же, значит, полез за спину и вынимает из-под рубашки пистолет и говорит: «А вот мы к вендетте всегда готовы. Вот вендетта – пожалуйста». И ну потом так мило улыбнулся.

И.Г.:  Новый 2010-й год на Тибете. Командировка для журнала «Русский Newsweek». Мы проехали очень много по Тибету на машине. Огромные просторы. И все это сказки, что в Китае нет земли, что там перенаселение. Там огромные пространства незаселенные, там еще можно три Китая вместить.

Я раз вышел из храма. А это мальчик, который живет в этом монастыре. Он там почему-то танцевал или выполнял какие-то упражнения. Но они не были похожи на эти вот дыхательные или какие-то для рукопашного боя упражнения. И когда я направил на него камеру, он тут же убежал, но не убежал с площади. Я зашел обратно в храм и из-за занавески стал наблюдать. Он опять пришел, опять начал какие-то другие па делать. Я вышел со свободными руками – камеры висят – он не боится. Ну, в общем, мне потребовалось минут 15, чтобы сделать этот кадр. Потому что как только какой-либо рукой касался камер, он тут же убегал и прятался за колонну, а потом опять возвращался – то ли это такая игра у него была. 

Отступление пятое

РР: Почему вы вообще фотограф?

И.Г.: Чисто случайно. Скорее всего, я родился художником в душе. И первая публикация вообще у меня была в журнале «Советский экран» – четвертая обложка, там напечатали мои работы скульптурные. Это я занимался в изокружке Дома кино, еще на улице Воровского когда Дом кино находился.

 А потом летом как-то, отдыхая у бабушки, я познакомился с одним дяденькой, дяденька увлекался фотографией, мне тоже это показалось интересным. И когда я приехал в Москву, я перешел из изокружка в фотокружок. 

РР: Это вам сколько лет?

И.Г.:  Это мне было 13 лет. Там был прекрасный преподаватель – Карпов Борис Михайлович. Вот я занимался в фотокружке Дома кино. Потом я поступил в кружок Дворца пионеров к Гольбергу Израилю Исааковичу, занимался там. В 14 лет я впервые опубликовал свою первую фотографию в журнале «Юный натуралист», необычайно гениальную: я снял линию электропередач через веточку с инеем. Это был 66 год. Вот с этого все и началось. Ну вот, а потом я стал победителем конкурса «Зоркий – Дружба 50» среди детей всего мира, и меня направили в Артек, и там я еще получил две золотые медали в каких-то артековских конкурсах. А потом я приехал в Москву и поступил в Школу юного журналиста.

РР: При журфаке.

И.Г.:  Да, при журфаке МГУ. Хотя до этого хотел поступать во ВГИК, поскольку мама моя работала на Киностудии документальных фильмов. Но поступил в МГУ. А  в 75 году меня пригласил великий и любимый мной Дмитрий Бальтерманц в журнал «Огонек». Я получил удостоверение журнала «Огонек», будучи еще студентом журфака. Я стал фотографом самого главного журнала страны, в который мечтали попасть все фотографы Советского Союза, и там я проработал 16 лет. А потом я получил приглашение от журнала Time, а в журнале Time хотят работать фотографы вообще всего мира. Потом, опять же после победы в  конкурсе я уехал в Калифорнию в Университет Брукса, прочитал там какое-то количество мастер-классов по фоторепортажу. Вернулся, какое-то время работал в прекрасном совершенно журнале «Обозреватель» – золотые годы – прекрасный журнал и прекрасный коллектив.

А потом - был немецкий журнал «Фокус».

А сейчас здесь, в Агентстве East News русский архив веду. Как стал фотографом, не знаю – все это чистые случайности.

РР: Ну, а снимать-то вы сейчас еще?..

И.Г.:  Снимаю. Но намного реже. Это тема отдельного и достаточно длинного разговора. Я не люблю снимать то, что неинтересно. Не умею снимать для себя, не научился. Еще, может быть, научусь – сейчас пойду на пенсию и буду учиться. Иногда надо сделать остановку, наверное. Люди же делают остановки и потом нормально начинают. Я не знаю, что будет со мной впереди. Снимать хочется, но я не знаю, что. Я не знаю, как сказать то, что я хотел бы сказать, фотографическим языком. Другими языками я не владею. Я, скорее, больше обдумываю, нежели реализую. Одна из основных причин, видимо, та, что снято так много, и я побывал в таком множестве стран, городов, ситуаций, что практически все увидено. Жизнь, ведь она, можно сказать, что она бесконечна и безгранична, а с другой стороны все это – несколько кругов, которые повторяются из века в век. И все наши взаимоотношения, они, в общем-то, повторяемы. А повторяться творчески очень и очень трудно, не всегда хочется. 

Кто за это получает деньги, кто с этим смирился, кто может каждый день снимать пресс-конференции, тот это делает. Я не могу. Кто-то может каждый день снимать одну и ту же войну. Мне это не интересно. Кто-то может снимать каждый день памятники архитектуры. Мне это неинтересно. Мне неинтересно снимать театр, например, потому что там это не моя фотография, там за меня уже все сделали, а я только фиксирую то, что кто-то придумал. 

Подсматривать за людьми, во-первых, стало сложнее, во-вторых, стало проще, в-третьих, этим уже вместо 100 человек занимается 100 миллионов человек в стране. Я не то что боюсь конкуренции, но мне неинтересно повторять то, что уже сделано.

Безо всякого кокетства я прекрасно понимаю, что... Нет, ну доля кокетства в этом, конечно же, есть, но я бы все-таки хотел научиться фотографировать в самом деле. В самом деле. Вот я что-то умею, но я многого не умею, я понимаю, что я очень многого не умею. Может быть, начну учиться фотографировать, пойду на пенсию и...

Вдруг научусь.

РР: Спасибо вам, Игорь, большое, за этот разговор и за вашу работу.

Источник