Когда Пушкин встал в ряд мировых гениев, его имя породило обширную литературу, к сожалению, построенную на всякого рода недоразумениях. И сейчас каждый, кому не лень, считает своим долгом писать и говорить о Пушкине первое, что придёт в голову. Увы, так с великими людьми и бывает. Сначала они творят, а потом их осваивают и даже присваивают. С разных сторон то и дело разносится: «Мой поэт», «Мой Пушкин», «мой Чехов»… Так и видишь маленькую городскую птичку, сидящую на голове памятника. Куда её занесло! «Это мой памятник», - говорит птичка. Кыш, безобразница!.. Пустое дело. Слетит одна, прилетит другая. Не ставить же пугало или дракона, из тех, что стерегут клады!
Но есть другая крайность: все дороги ведут к Пушкину, Пушкин – это всё, он – солнце. Это взгляд капли на море. Но на свете много морей. Нет ли в таком взгляде национальной ограниченности, неверия в приход иных мощных светил? Все поэтические пути покрыть одним именем – достойно ли это сильного народа?.. Кто знает. На память приходит один странный разговор Гёте со своим секретарём. Они разговаривали об английской литературе, о величии Шекспира и о том неблагоприятном положении, в котором оказались английские драматические писатели, пришедшие после этого великана поэзии. «Драматический талант, - говорил Гёте, - хоть сколько-нибудь значительный, не мог обойтись без того, чтобы не считаться с Шекспиром, не мог обойтись без того, чтобы не изучать его. А раз он его изучал, он должен был придти к убеждению, что Шекспир исчерпал всю человеческую природу во всех направлениях, во всех её глубинах и высотах, так что для него, последыша, собственно говоря, не остаётся уже никакого дела. И откуда мог бы он почерпнуть мужество взяться за перо, раз он сознаёт, что уже имеется в наличности такое недостижимое совершенство».
Мы имеем перед собою не только Пушкина, но и неверные представления о нём, затемняющие наш взгляд на истинное положение дел.
Пушкин создал литературный язык. Недаром он непревзойдённый стилист. Ясность и точность его слога недосягаема и пленительна. Гоголь блестяще сказал о Пушкине: «В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».
Но поистине, что-то дьявольское кроется в этом сравнении, оно и хромает, как бес, ибо никакое оптическое стекло не может отразить ни звука, ни вкуса, ни запаха, ни осязания, ни, тем более, духа, - уж совсем неуловимой вещи.
Отражённый ландшафт возник не случайно. Гоголь был очень чуток на подобного рода словечки. Именно к подробному отражению ландшафта, к отражению выпуклостей того, что лежит на поверхности, к уловлению тончайших паутинок быта и свелись позднейшие стилевые открытия.
Но обратимся к Пушкинскому «Пророку». Там этот ландшафт в полном объёме.
И внял я неба содроганье, И горний ангелов полёт, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье. Ландшафт разрезан сверху вниз и по горизонтали: «дольней лозы прозябанье». Вот какая мировая схема открылась пророку. Но правильно ли мы поняли самого пророка? Проследим, что с ним сделал серафим:
И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. Приглядитесь: загадочный пророк. И глагол его, надо полагать, с привкусом крови. Не искуситель ли он? Тут нельзя ошибиться. Однажды это самое змеиное жало уже послужило орудием для великого соблазна. Печально это кончилось, гласит древняя легенда.
Так как же быть с пророком? И кого он соблазнил?.. А соблазнил он русскую поэзию и соблазнил именно ландшафтом. Чем иначе объяснить упорное усиление ландшафтной и бытовой предметности в ущерб глубине и духовному началу? Да вот примеры.
«Где бодрый серп гулял и падал колос, Теперь уж пусто всё – простор везде, - Лишь паутины тонкий волос Блестит на праздной борозде» (Тютчев), «В тени густой летает тяжкий жук» (Тургенев), «Савраска увяз в половине сугроба», и т.д. (Некрасов), «Трава при луне в бриллиантах, На тмине горят светляки» (Фет), «В гостиной сидел за раскрытым столом мой отец, Нахмуривши брови, сурово хранил он молчанье», и т.д. (Полонский), «И ягоды туманно-сини На можжевельнике сухом» (Бунин), «Выхожу я в путь, открытый взорам, Ветер гнёт упругие кусты, Битый камень лег по косогорам, Жёлтой глины скудные пласты» (Блок), «В прозрачном холоде заголубели долы, Отчётлив стук подкованных копыт, Трава поблекшая в расстеленные полы Сбирает медь с обветренных ракит» (Есенин).
Один Лермонтов избежал этого соблазна, может быть, потому, что почуял в пророке какой-то подвох и написал вариант пророка, которого отовсюду гонят.
«Но как же так! Это наши любимые стихи!» - воскликнет непременно читатель. И отчасти он будет прав, ведь он тоже соблазнён. На то и соблазн, чтоб пленять.
О новейшей поэзии можно по ходу сказать, что она загромождена ландшафтными и бытовыми подробностями, в ней бытие заменено бытом, а ангелы, соответственно, спутниками – так правдоподобней. Конечно, поэты всегда сопротивлялись соблазну, но он оказался слишком велик. И тогда его назвали поэзией простых вещей («Когда б вы знали, из какого сора…» Ахматова), но это похоже на наряд голого короля.
Вернёмся к Пушкину и его ритмике. Ритмика, которой мы пользуемся, - античное изобретение, и пришла к Пушкину через немцев и французов. Пушкин и наложил «западную» печать на русское стихосложение, а если брать шире, на поэтическое мышление поколений. Создание им литературного языка и введение ритма можно сравнить по значению только с петровскими реформами. И те, и другие имели далеко идущие последствия, у тех, и у других оказались хорошие и дурные стороны.
Дело в том, что народное сознание выработало свои национальные поэтические формы: былину, народную песню, раешный стих, частушку. За исключением двух последних, все они отличались большой протяжённостью, что соответствовало национальному характеру и строю души. Античный ритм родился из особенностей другого характера. То, что ритм, а точнее, тон, и даже рифма оказались прокрустовым ложем, видно на примере стихотворений Кольцова. Они подражательны, и неорганичны для него. Совсем не то кольцовские песни. Это сама естественность.
(Но вот притча. Никто иной, как Пушкин, написал «Буря мглою небо кроет» - стихотворение, в котором веет народным дыханием, не стеснённым никаким прокрустовым ложем).
Живой самоцветный язык народа всё ещё питает нашу литературу, а не наоборот, как это случилось во Франции, где уже все давно говорят на языке литературы, которая вынуждена питаться собственными соками.
А коли так, то значит есть и пути для народного лада, скажем, кольцовского типа. Правда, кольцовская линия, начиная с Некрасова, претерпела большие изменения под давлением книжной традиции и, собственно, литературного языка, но задача грядущих поэтов, быть может, в том, чтобы возродить эту линию.
И ещё. Поэтический символ – вот гигантский путь, по которому не пошёл Пушкин. Он на многих смотрел и на многое отзывался – об этом сказал Достоевский в своей знаменитой речи, но символического опыта Данте не заметил. Хотя судя по таким шедеврам, как «Анчар», «Бесы», «Утопленник», его кренило в эту сторону. Но не будем гадать на кофейной гуще. Прошёл, так прошёл. В этом его великодушие.
В пушкинском творчестве заложено много идей, некоторые из них развивал тот же Достоевский. Но литературные идеи не объединяют, а разъединяют мир, потому что на одну литературную идею всегда найдётся противоположная ей, и тогда возникает между ними борьба. Кто кого победит. Например, идея отцов и идея детей у Тургенева. Символ же не разъединяет, а объединяет, он целен изначально и глубже самой глубокой идеи потому, что исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая, в отличие от разума, бесконечна.
Но Пушкин прошёл не только мимо Данте, он прошёл и мимо былин и сказок, т.е. народного эпоса, полного самых глубоких и животворных символов. Он блестяще переложил несколько сказок, но не обратил на символы никакого внимания, хотя именно в них и заложено национальное сознание. Один Емеля на печи многое значит для раскрытия наших поступков. А ведь он древнее Обломова, который, как известно, сидит в каждом из нас. «Сказка ложь, да в ней намёк!» - пошутил Пушкин. Это он-то, автор «Утопленника», простонародной сказки, по его определению, исполненной глубочайшей реальности.
Пушкин как поэт недосягаем, но считать, что им всё исчерпано, это значит парализовать свою творческую волю и обрекать себя на духовное бесплодие. Правда, приближаться к нему на его же территории – безнадёжно. Блок в поэме «Возмездие» сделал неимоверное усилие достичь ясности пушкинского слога, но потерпел поражение, потому что был соблазнён ландшафтом и перечислением того, что лежит на поверхности, и перо его соскользнуло.
Да, Пушкин многое наметил, но наметить, не значит схватить. Он многого коснулся, но коснуться, не значит овладеть. Он многому дал очертания, но очертания всегда гадательны. Так и придорожный куст во мгле имеет очертания то человека, то притаившегося зверя, то самого куста. Поди разбери. Пушкин слишком велик, чтобы на него вешать лишних собак: у него достаточно своих и более, чем у кого-либо. Мы все это должны хорошо понять, и тогда наша воля к Пушкину перестанет быть расплывчатой и приобретёт отчётливые границы и ясность выражения.
Юрий Кузнецов
Русский Данте
11 февраля родился поэт Юрий Поликарпович Кузнецов
Незадолго до смерти он закончит поэму «Сошествие в ад», из-за чего современники будут с усмешкой говорить, что поэт метит в один ряд с автором «Божественной комедии». На протяжении всего творческого пути Юрию Кузнецову приходилось терпеть непонимание читателей и враждебность критиков. Что ни стихотворение – либо сумерки античности, либо дремучий русский миф. Но кузнецовская поэзия заслуживает отдельного места в мировой литературе, и называть его «русским Данте» можно без тени иронии.
Родиной будущего поэта стала Кубань. Родившись в начале войны, он был на год младше Бродского. Первой ощутимой трагедией, осознанной только в юности, стала потеря отца на фронте. В своей автобиографии Кузнецов напишет об этом следующее: «В моем детстве образовалась брешь. Это была сосущая загадочная пустота отцовского отсутствия, которую я мог заполнить только словом».
Я снюсь отцу за два часа до взрыва,
Что станет между нами навсегда.
«Много написал стихов о безотцовщине, и постепенно перешел от частного к общему. Въяве ощутил ужас войны и трагедию народа. Ведь кругом почти все были сироты и вдовы. Мой отец погиб не случайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы отец вернулся с фронта живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом, пошел бы по боковой линии народной жизни, как обеспеченный генеральский сынок, неминуемо бы впал в духовное одичание метафоризма».
Юрию Кузнецову не надо было придумывать борьбу внутри себя, чтобы в стихах появилась сила и движение. Каждый поэт интересен своей катастрофой, которая дает ему возможность писать. Только потерей отца Кузнецов купил право на строки, которые современники зачастую упрекали в безнравственности:
Я пил из черепа отца
За правду на земле
Позже тема Великой Отечественной войны станет одной из основных для поэта. Стихотворение «Возвращение» о том, как вместо отца к дому бредет столб дыма, станет хрестоматийным.
Вскоре трагическое мироощущение переросло масштабы страны. Проучившись всего год в Кубанском государственном университете, Кузнецов ушел в армию. В разгар Карибского кризиса, когда противостояние двух сверхдержав сулило ядерную войну, он стал связистом на Кубе.
Я помню ночь с континентальными ракетами,
Когда событием души был каждый шаг,
Когда мы спали, по приказу, нераздетыми
И ужас космоса гремел у нас в ушах
Позже он напишет: «Куба рано дала мне два преимущества. Первое: моя человеческая единица вступила в острую связь с трагической судьбой всего мира, я напрочь лишился той узости, которую называют провинциализмом. Второе: чувство Родины с большой буквы. Ностальгия – необычное чувство. Родина была за 12 тысяч километров, а притягивала к себе, как гигантский магнит. Я понял тогда, что я русский. Я частица России, и она для меня – все».
Вернувшись на Родину, Кузнецов поступил в Литературный институт им. Горького и попал на семинар поэта-фронтовика Сергея Наровчатова.
…И с опаскою вырвал меня,
Словно грешного духа, из бездны
Именно там, будучи студентом, молодой поэт откликнется на спор «физиков и лириков» и напишет свою знаменитую «Атомную сказку», которая войдет в учебники по русской литературе. Сказка об Иване-дураке и царевне-лягушке предстанет перед читателем в необычной интерпретации:
«Пригодится на правое дело!» -
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
После института Кузнецов будет работать в «Нашем современнике».
Осью его творчества стала перекличка с классиками мировой литературы. У каждого поэта есть что-то в¬роде адресной книги – списка тех имен, с кем он постоянно ведет диалог. Поэзия вне диалога и преемственности непредставима. Если придерживаться этой метафорики, можно сказать, что кузнецовская адресная книга не так уж мала. Очень иллюстративно стихотворение «Петрарка», где Кузнецов приводит в качестве эпиграфа надменное упоминание итальянского поэта о русских – о «подневольном люде», увиденном в Венеции, со скифскими чертами лица. Отвечая Петрарке, через время, поэт переносит его в 1943 г., когда «на лютом ветру итальянцы шатались, как тени»:
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух –
Он узнал эти скифские лица.
Первое, что видит читатель в стихах Юрия Кузнецова, - это налаженная связь между эпохами, между временем Куликовской битвы и сегодняшним днем, между античностью и русской стариной. Причем, читатель погружается не только во временную, но и пространственную размытость границ: зачастую трудно понять, где и в каком месте ты находишься:
Душа, ты рванешься на запад,
А сердце пойдет на восток.
Не зря Юрий Кузнецов прослужил связистом на «острове свободы». Знакомясь с его наследием, возникает ощущение того, что ты разговариваешь со связистом от поэзии.
Говорить с покойными классиками для поэта большого масштаба было недостаточно. Основной пласт творчества Юрия Кузнецова – это духовная поэзия. В самом конце двадцатого века он пишет «Путь Христа», поэму о Спасителе. Причем, даже не взяв благословения. Хотя это вполне объяснимо, учитывая то, что в поэме описана юность Иисуса, страница в Его жизни, которая вызывает много вопросов.
Последней масштабной поэмой было «Сошествие в ад», где поэт путешествует по аду, как Данте в своей «Комедии»:
Я пробирался к Тебе через двадцать столетий.
Так попусти мне попасть во плоти на тот свет
Вместе с Тобой…
В «Аду» можно увидеть огромное число исторических деятелей и мыслителей, начиная с эпохи первых христиан. По какому принципу они попали в ад? Очень просто: в соответствии с исполнением заповедей. Особое место в кузнецовском «Аду» занимают неверующие. Поэт приоткрывает завесу того, что может сделаться с ними после смерти:
Фрейд помешался на сексе и был очень зол
На человечество. Только чертей не учел.
Но заявил, обнаружив чертей после смерти:
- Призраки мозга! – Посмотрим, - ответили черти
И посадили его на осиновый кол.
- Это же секс! – он зачичкал. – Да здравствует пол!..
Бесы заметили: - Ты симулянт. Но довольно.
Здесь ты с ума не сойдешь. И всегда будет больно…
Будучи из одного поколения с Бродским, Кузнецов был его крупнейшим антагонистом, о неразгаданной «сумеречной» музе которого предпочитают молчать. В противовес «вещному миру» и западноевропейской эстетике своего современника, Кузнецов создал собственную реальность – без привязки к месту, времени, но с русским окаймлением. Реальность, где основным «строительным материалом» был миф, аллегорический образ.
Кузнецов не успел закончить свою последнюю поэму «Рай» - он скончался в 2003 г. Связист от поэзии, он стал преемником не светлого пушкинского гения, а, скорее, мрачного лермонтовского демона.
Об ушедших поэтах часто говорят в духе Вознесенского: «Невыплаканная флейта в красный легла футляр». Но это не подходит для Юрия Кузнецова – он сделал достаточно. Даже больше, чем полагалось свыше.
| Игорь Субботин |
http://www.chaskor.ru/article/russkij_dante_26735
Свежие комментарии