Ларисса Андерсен

Имя Лариссы Андерсен среди других поэтических имен русского Китая – одно из самых известных. При этом сама поэтесса была исключительно скромной девушкой и предпочитала оставаться в тени. Стихов писала мало, и в печати они появлялись редко. За все годы дальневосточной эмиграции у Л.

Новости СМИ2

Андерсен вышла только одна тоненькая книжка, вместившая чуть более пятидесяти лирических произведений («По земным лугам», 1940).

Чем же объяснить популярность Лариссы Андерсен? «Ларисса, Лара, Ларочка, – так называли ее друзья, – была личностью во всех отношениях выдающейся. Красивая, умная и разнообразно талантливая…»[1] С юных лет Ларисса не только сочиняла стихи, но и сама придумывала и исполняла танцы, увлекалась живописью. Ее выступления на «чураевских» вечерах со стихами и характерными танцами перед началом киносеансов, в клубах и оперетте всегда оставляли незабываемое впечатление. Современники в один голос утверждали: «На сцене она была великолепна; каждый номер был у нее отделан до малейшего жеста, до последней детали в костюме, тонко, умно, со вкусом и чувством меры»[2]. Н. Ильина так вспоминала о своем первом впечатлении от встречи с поэтессой: «К эстрадному возвышению подошла Ларисса. Вряд ли она была единственной женщиной в литературном кружке, но других юных поэтесс я не видела и не слышала, а эту – увидела. Потому ли, что она, синеглазая и темноволосая, была очень красива? И стихи ее услышала».[3] Зрителей притягивала не только эффектная внешность молодой девушки – «пышные каштановые волосы, словно нарисованные брови, фиалковые глаза, чуть вздернутый носик, ослепительная улыбка»,[4] но и огонь, жар ее души. «Вижу в этой девочке много света», – сказал однажды по поводу написанного Л. Андерсен Николай Рерих.[5]

Ларисса была кумиром и музой многих харбинских и шанхайских сочинителей, на некоторых из них она оказала серьезное влияние. В нее были влюблены поэты Г. Гранин и Н. Петерец, она полностью очаровала А. Вертинского. Александр Вертинский очень высоко ценил поэтическое дарование Л. Андерсен и всячески способствовал выходу сборника ее стихов. «Ваши стихи – это лучшее, что мне пришлось прочитать здесь, – признавался знаменитый автор и исполнитель. – Если мои слова представляют для Вас хоть маленькую ценность – я прошу Вас писать, писать и писать. У Вас для этого есть все данные и все права».[6] Позднее (когда поэтесса уже переехала во Францию), подобный совет ей давала и Ирина Одоевцева. В одном из писем к Лариссе Андерсен она писала: «Мне Ваши стихи очень и очень нравятся – у Вас редко встречающаяся ‘личность’. Вы <...> ‘киплингская’ кошка, которая ходит сама по себе и по своим дорогам».[7]

Каждый из поэтов-дальневосточников считал за честь написать хотя бы одно стихотворение в ее рукописный альбом, впоследствии изданный отдельным томом, – «Остров Лариссы» (с факсимильным воспроизведением страниц). Многие лирические посвящения в этой книге представляют мифопоэтический образ Лариссы и воссоздают атмосферу всеобщего обожания, окружавшую молодую поэтессу. Фигура Л. Андерсен, ставшей первой юношеской любовью В. Янковского, появляется в нескольких его «корейских новеллах» («Три чаши», «Дальневосточный Вавилон»). О ней охотно и всегда тепло рассказывали друзья-поэты на страницах автобиографий и литературных мемуаров (М. Волин, Н. Ильина, Ю. Крузенштерн-Петерец, В. Перелешин, В. Слободчиков). Правда, зачастую фрагменты, посвященные в этих воспоминаниях Л. Андерсен, – это перечень общих мест, связанных с мифологизированным именем: красивая внешность, роль «чураевской» королевы, тотальная и безнадежная влюбленность в нее харбинских поэтов, дружба с «самим А. Вертинским».  А между тем, Ларисса Андерсен – не только очаровательная женщина, но и, как справедливо заметила Нора Крук, – «сложный и интересный человек и обманчиво несложный поэт».

Ларисса Андерсен родилась 25 февраля 1914 года в семье потомка скандинавов, дворянина и офицера царской армии Николая Михайловича Андерсена. Мать поэтессы – урожденная Евгения Иосифовна Кондратская – была дочерью польского помещика. «Первые годы жизни, – вспоминала Ларисса, – война, революция и бесконечные переезды. Поезда, теплушки, корзинки, узлы – сумбур. С отцом познакомилась, когда он пробрался с фронта к моей матери и ко мне в Хабаровск, где раньше стоял его полк, в котором я и родилась».[8] В ее памяти этот город почти не сохранился: «Овраги какие-то, снег в оврагах, и сухой стебель посвистывал на зимнем ветру... И телеграфный столб гудел. А потом вдруг все разрезалось пополам с треском: поезд промчался. И исчез».[9]

В 1920 г. семья Андерсен переехала во Владивосток, а спустя два года вынуждена была покинуть Россию (как оказалось, навсегда). В конце октября 1922 г. на одном из кораблей адмирала Г. К. Старка они эмигрировали в Китай. Поселившись в Харбине, родители Лариссы, как и многие русские эмигранты старшего поколения, поначалу не думали долго оставаться в Маньчжурии. Все жили ожиданием того, что скоро двинутся дальше, и надеждой на возвращение домой. Поэтому училась Ларисса спешно, проходила по два класса за год. Она «ждала тоже какой-то счастливой перемены», утешаясь сказочным миром воображения, как и многие дети, для которых мир окружающей действительности кажется неуютным и невыносимо скучным. Погрузиться в иную, счастливую и веселую среду часто помогала игра. «Мы играем ‘в зебры’, и как это изумительно радостно! – пишет она в одном из мемуарных очерков. – Почему именно ‘в зебры’ – не знаю. Настоящих зебр из нас никто не видел, разве только на картинке, и новое слово сразу понравилось. И запомнилось на всю жизнь. Так было сладко прятаться в пахучих зарослях бурьяна и вдруг выскакивать из зеленой ‘засады’. Прятаться и... выскакивать, прятаться и... выскакивать – больше ничего не было в этой игре. Но была радость!»[10]

Интересно, что многие игры Л. Андерсен и, в частности, ее театрализации собственных историй, танцевальные импровизации были тесно связаны с миром природы. В детстве всем, кому было не лень слушать, она рассказывала сказки, которые тут же придумывала, и изображала всех героев, включая животных и деревья (мимикой и движениями).[11] «Девочкой я выплясывала, забираясь в рощу. Распускала волосы», – вспоминает Ларисса.[12] «Вот ночью елки так танцуют в лесу, а дубы – эдак...».[13]Возможно, что эти игры-фантазии с вживанием в тот или иной образ были не просто проявлением детской эмпатии или драматического инстинкта, присущего природе ребенка, а истоком ее сценического и литературного творчества.

В эссе «Как я пишу стихи» Ларисса Андерсен признается, что первым побуждением к творчеству была дикая скука и отсутствие всякой возможности просто встать, уйти, побегать и не слушать, о чем целый час гнусавит учитель географии. И что если бы вдохновение явилось к ней во время переменки, она бы предложила ему вооружиться бумагой и карандашом, а сама бы играла в прятки. «Болезнь, скучная служба – все это более всего способствовало приходу так называемого ‘вдохновения’. Если бы меня посадили в тюрьму, смею утверждать, вдохновения бы было хоть отбавляй».[14] Похожая мысль высказана и в ее очерке «Цветы сакуры», написанном после поездки в Японию: «Природу, как самую жизнь, надо вдыхать и чувствовать, а писать об этом можно позже, когда сидишь в четырех стенах или когда неотложно требуются построчные».[15]

Привычка «увиливать от скучных обязанностей, смотреть невидящими глазами и слушать неслышащими ушами», как и правило – писать тогда, «когда событий-то и нет, когда мысль не расходится на все четыре ветра», осталась у Л. Андерсен на всю жизнь.

На эту особенность творчества она косвенно указывала и в одном из своих поэтических произведений, в котором художественно отрефлектирована ее собственная жизнь:

 

А стихи пишу в печали, от безмолвия пишу,

Затоскую и вначале говорю карандашу:

– Карандаш... – Он понимает, он и сам расскажет мне,

Отчего тетрадь немая оживает в тишине.

Оживают все предметы, все предметы – как друзья,

С ними я веду беседы о превратностях житья...

Больше всех болтают книги, и притом – наперебой:

Смех, рыданья, споры, крики. Кто – свирелью, кто – трубой.

В их крикливом, шумном мире чуть слышна тетрадь моя:

Где уж тут писклявой лире роз, кота и воробья...

«А стихи пишу в печали...»

 

В этом стихотворении реконструируется игровое поведение и эмоциональная атмосфера, с детских лет сопровождавшие ее «сочинительства»: в самой ситуации беседы с карандашом и окружающими предметами, в совмещении условного и реального мира, в особой метафоричности произведения, его ритмико-интонационном и стилистическом рисунке. Свою лирическую героиню Л. Андерсен наделяет качествами собственной мечтательной и по-детски впечатлительной натуры, открытым и непосредственным восприятием мира, даже манерой речи, которая, по словам Н. Крук, напоминала и все еще напоминает высказывания ребенка.

На литературный путь Ларисса Андерсен вступила пятнадцатилетней девочкой под руководством опытного поэта Алексея Ачаира, организовавшего при Христианском Союзе Молодых Людей (ХСМЛ) поэтический кружок. Там, по воспоминаниям поэтессы, читались вслух и разбирались русские книги и можно было уютно и интересно провести вечера. Вскоре кружок перерос в довольно требовательную литературно-художественную студию, впоследствии легендарную «Молодую Чураевку», где робкие, конфузливые юноши и барышни эмигрантского Харбина, помимо серьезной филологической базы и поэтической практики, находили «незабываемый мирок, счастливое убежище от тревог о будущем». Творческая атмосфера «вечеров у зеленой лампы» (как именовали тогда занятия в студии) и опыт публичных выступлений помогали раскрепоститься и занять свое место в эмигрантском сообществе. «Мы становились поэтами, писателями, художниками. Нас начинали печатать», – отмечала в мемуарах Л. Андерсен. В то время, конечно, мало кто из молодых поэтов воспринимал свое творчество как жизненное призвание и настоящее искусство. Недаром в памяти Лариссы по поводу ее первой публикации стихов на страницах «Рубежа» осталось только то, как на свой гонорар она наелась китайских сладостей – «липучек». По замечанию Ю. Крузенштерн-Петерец, даже слово «поэт» они тогда понимали двояко. «Так, когда мы говорили о Гумилеве, Блоке, Брюсове и т. д., то мы это слово произносили с уважением, но когда дело шло о самих себе, то оно становилось чуть ли не стыдным.»[16]

В любом случае, участие девушек и юношей в литературной студии было важной частью их жизни. Занятия сочинительством предоставляли уникальную возможность найти и испытать в воображаемом мире то, что им не было доступно в действительности. Это способствовало стремлению молодых авторов вносить в свои стихотворные тексты автобиографические мотивы, проецировать на литературу свой мир чувств и в то же время мифологизировать реальную жизнь, моделировать ее по образцам и законам литературной деятельности.

Неудивительно, что когда на горизонте романтически настроенных поэтов появилась красивая, голубоглазая Ларисса с фамилией, навевавшей образы датского сказочника Андерсена и норвежского драматурга Ибсена, у них стали возникать ассоциации со скандинавской мифологией, национальным героическим эпосом, североевропейским пейзажем:

 

Скандинавского синего неба

Головокружительная высота –

Над землею простертый невод,

Завораживающий навсегда;

 

Манят петли его фиорды,

Оброненные Господом среди скал.

В ледяной их глазури – гордость

Викинг сумрачный закалял.

 

А когда медведем косматым –

Дыбился ураган,

Глухо шли медные латы

И ловили их зов снега.

 

Близость смерти бойцу не редкость –

Через кровь судьба повела,

А тебе что дано от предка,

Кроме синих фиордов глаз?..

Н. Петерец. «Скандинавского синего неба...», 1933[17]

 

Автор этих строк Николай Петерец был человеком необычным, «не от мира сего». Он совсем не обращал внимания на свою внешность. Когда окружающее его не интересовало, был очень рассеян. Его жена – Юстина Крузенштерн – рассказывала, как однажды Николай вернулся с базара, крепко держа в кулаке ручки от корзинки: корзинку со всем содержимым обрезали воры, но он этого даже не заметил.[18]

В начале 1930-х гг. он влюбился в Лариссу и половину всех стихов посвящал ей – своей Сольвейг. Этого было достаточно, чтобы, как писал В. Перелешин, создать «моду на Лариссу». «Скандинавскими образами полнились все головы и сердца, со всех перьев лились вдохновенные строки: о Сольвейг, Сольвейг...»[19]Молодым поэтам отчасти подыгрывала и сама Ларисса. Среди ее произведений 30-х годов есть несколько стихотворений, связанных с этой темой. Одно из них провоцирует «автобиографическое» прочтение уже своим названием – «Северное племя». Другое – «Заклятье» – сопровождено эпиграфом: «...и прокляла девушка лодку его, и весла, и снасти. Норвежская сказка».

Но возможно, что Ларисса сравнивалась с ибсеновской героиней не только из-за своего скандинавского происхождения, но и из-за мечтательности, романтичности натуры. Недаром образ Сольвейг стал одной из литературных иллюстраций аутистического характера. Чураевские поэты в мемуарах отмечали, что на студийных вечерах Ларисса говорила мало, и ее лицо «всегда имело несколько отрешенное выражение».[20] Сама она говорит, что всегда «витала в облаках». Вспоминая одно из своих первых стихотворений («Яблони цветут»), поэтесса утверждает, что оно вполне могло быть написано какой-нибудь романтической девушкой прошлого века в благополучном уединении поместья, и в нем не обязательно видеть эмигрантскую трагедию: может быть, девушку просто не пригласили на бал.[21] Стоит упомянуть, что Ларисса с детства вела дневники, но они, по ее словам, «очень слабо отражали происходящие события». «Моя память, – признается Ларисса Николаевна, – часто больше удерживает пустяки, может быть поэтому она больше пригодна для поэзии, чем для серьезной ‘писанины’.» Ей важнее было описать закат или какое-нибудь ощущение. О людях, которые производили впечатление, она запоминала, какой цвет они любят или какую музыку, но никогда не знала, что они делают, где служат. Вот что она пишет о Н. К. Рерихе, выступавшем с публичной лекцией в ХСМЛ в 1934 г.: «лицо Рериха было немного странным: очень гладкое, бледно-желтоватое, как воск, слегка восточное. Не помню, как он был одет, но не в костюме, как все люди. Это все»[22].

Опираясь на мемуарные высказывания харбинцев, мы привыкли считать, что вектор художественных поисков и мифопоэтического восприятия образа Лариссы в «Чураевке» задал влюбленный в нее Николай Петерец. Именно он призывал поэтов сочинять «скандинавские» стихи в честь Лариссы (Ю. Крузенштерн-Петерец) и «лучше всех писал в этом жанре» (В. Перелешин). Но, на наш взгляд, сюжет «Лариссы-Сольвейг» мог «подсказать» Н. Петерецу и другим молодым авторам их старший собрат по перу – руководитель студии Алексей Ачаир. В 1930 г. этот поэт написал и опубликовал в журнале «Рубеж» стихотворение под названием «Сольвейг». В нем он обратился к знаменитому ибсеновскому образу и к другим поэтическим образам и мотивам, позаимствованным из сборника стихов И. Северянина «Соловей» (1923). В поэтическом репертуаре А. Ачаира выделяется и посвященное Лариссе Андерсен стихотворение «Кошка» (1944), которое, начиная с заглавия, целиком пронизано цитатами из ее собственных текстов («Кошка», «Зеркало», «Гадание» и др.). Образ Лариссы также угадывается в его стихотворении «Муза»[23]:

 

Мой дом – золотистая келья.

Сам строил и бревна возил.

Сегодня я на новоселье

Любимых друзей пригласил.

 

И ввел тебя вечером ярким

В свой тихий и замкнутый круг

Ты всем нам явилась подарком,

Ниспосланным юностью вдруг.

.......................................................

– Ура! – мы вскричали подруге:

ты – песня сама, не тужи;

твои молчаливые руки –

на струнах поющей души…

 

В строках легко прочитываются отдельные эпизоды истории «Чураевки». Художественно воссоздается эмоциональный эффект, вызванный появлением Л. Андерсен среди молодых поэтов и практически дословно воспроизводится реальная ачаировская реплика по поводу выступления Лариссы со своим стихотворением «Яблони». Ее приводит в мемуарах В. Слободчиков[24]: «Ларисса прочитала как-то:

 

Лучшие песни мои не спеты,

Лучшие песни мои со мной.

 

Ачаир улыбнулся и сказал: ‘Ее лучшая песня – это она сама’».

В этих словах видится также намек на то, что юную сочинительницу «открыл» именно он. Как вспоминает Л. Андерсен, Алексей Алексеевич сказал ей однажды: «Вот придешь домой и напиши стихотворение». Тогда совсем еще юная Ларисса, обожавшая своего учителя, добросовестно взялась за поручение. Она старалась сочинить так, чтобы было похоже «на такое, как пишут». Желание начинающей поэтессы вполне понятно. А. Ачаир посмотрел ее произведение и терпеливо объяснил все его недостатки. Затем он попросил Лариссу снова взяться за работу и посоветовал написать о том, что она видела, о чем думала. И тогда она сочинила стишок о своем детском воспоминании. «Ачаир его, как ни странно, похвалил, – пишет Л. Андерсен, – помню, ему приглянулась одна рифма: ‘Клекотала перепелка у молдавского поселка’. Потом это стихотворение напечатали в газете ‘Молодая Чураевка’.»[25] Необходимо сказать, что историю написания своего первого стихотворения поэтесса рассказывала не раз. Правда, связывала ее не с этим текстом «про перепелку», а с другим – про маленькую девочку – под названием «Колыбельная песенка»[26]. Это стихотворение, кстати, тоже понравилось А. Ачаиру. И вместе еще с двумя произведениями поэтессы оно было опубликовано в коллективном сборнике «Семеро» (1931).

 

У тебя глаза удивленные – синие, синие,

но сама ты в беленьком – как веточка в инее.

Тихой поступью ходит Бог по путям степи,

Подойдет и скажет тебе: – Детка, спи!           

 

Вот над нами стоит умное, темное дерево,

толстое-претолстое – попробуй-ка смерь его!..

Прибежал к нам ветер вон с тех холмов

перекинуться с деревом парой-другой слов…

 

Посмотри! – на западе два ангела бьются крыльями, –

один – темный, другой – светлый, но светлый бессильнее.

А на востоке тихо крадется синий мрак

и кто-то черный угрюмо ползет в овраг...

 

Вдалеке расцвел огонек-цветок в глубине сапфирности;

заповедал Бог своим ангелам по всей степи мир нести.

Даже ковыль стал тихим и послушно прилег

У твоих маленьких, умытых росою ног…

 

Скоро ночь расскажет нам с тобой интересные сказки:

Видишь, высоко в небе зажглись две звезды-алмазки?

Маленькие звезды-костры, дрожащие в синеве!..

Дай руку – пора брести по росистой траве!..

 

Я тебя буду на руках нести, – хочешь, моя девочка?

В такой большой степи нам укрыться некуда и не во что…

Ты не спрашивай глазами синими о своей судьбе!

Хочешь – песенку колыбельную я спою тебе?[27]

 

Обладая поэтической интуицией, создавая свою космогонию, поэтесса обращается к универсальной мифологической модели мироздания и образу мирового древа. В «Колыбельной песенке» Л. Андерсен образ мирового древа объединен с древом познания. В образе «умного, темного, толстого-претолстого дерева» космологические мотивы соединяются с мотивом высшего знания. Конкретным воплощением этого образа выступает старый дуб, помещенный в центре мифопоэтического пространства – посреди «большой степи», по путям которой ходит Бог-Творец. Под деревом находится лирическая героиня и именно от него выстраивает пространственно-временную «систему координат» окружающего мира.

Стихотворение «Колыбельная песенка» перекликается с лирическим эссе Л. Андерсен «По весенней земле. Из раннего» о ее мистических детских переживаниях. По своему идейно-тематическому и образному строю этот текст вообще связан со многими произведениями поэтессы и, в частности, с теми, которые вошли в ее первую книгу стихов (с похожим названием) – «По земным лугам». Он не только свидетельствует о том, что поэтическое ощущение жизни и интерес к тайнам мироздания у Л. Андерсен присутствовал с ранних лет, но и помогает понять природу ее образно-метафорической системы: «Дерево... Большое и нахмуренное... Спокойное, как мудрец, которому уже ничего не надо. Дышит, стоит... И совсем не думает. Ему и не надо думать. Оно просто знает, что надо только одно: Быть. <...> Мелкий бисер тумана повисает на прядях волос... Большая, настороженная тишина выходит ко мне из глубины леса. Я останавливаюсь. Тишина обступает меня, обступает вплотную... Дотрагивается до меня... Дышит...».

Явления природы, времена года и суток, атрибуты природного мира, пространство (земля, небо, солнце, луна, море, ветер, ночь, сумрак, тишина, лес, деревья и т. п.) в стихах этой поэтессы обладают зрением, слухом, способностью говорить, двигаться, творить, вступать в контакт с человеком как частью мира:

 

Море лезет к нам за борт, шипя и рыча,

Парусом вздулась моя рубашка,

И взволнованный ветер, о чем-то крича,

За кормою плывет вразмашку.

 

Дышит сумрак близостью сирени,

Глухо, дремно шепчут тополя...

О безумье летних откровений

Видит сны согретая земля.

 

Простившись нежно с синеглазым маем,

На грудь полянки выплакав печаль,

Покинутые яблони вздыхают,

Обиженно и робко лепеча.

 

Метафоры живого мира, занимающие в поэтическом языке Лариссы Андерсен большое место, отражают ее особое мировосприятие и пантеистическое отношение к природе. Об этом свидетельствуют признания поэтессы в других ее эссе 1930-х гг. «Вот навстречу мне бежит ручей. Я спускаюсь на своих городских каблуках, приникаю лицом к холодной воде и, захлебываясь, пью. И я уже понимаю, о чем говорит ручей. Весна дала мне свое причастие... Я полна такого смирения. Я так радостно взволнована. Весь лес говорит мне о чем-то понятном, но только забытом, как детство...»[28]

Обнаженные в ранних эссе особенности индивидуальной философско-эстетической концепции мира Л. Андерсен сохранит на протяжении всей своей творческой биографии. Так, уже в поздний период своей жизни поэтесса писала:

 

Я верю в тишь и дальние кочевья,

Вот почему в тот вечер голубой

Я вышла в сад молиться на деревья,

Чтоб помирить себя с собой.

 

Люблю ли я жизнь? Ну конечно! И как!

Вот эти деревья, вот эта река –

А больше всего я люблю синеву,

И тучи, и дождик, и эту траву.

 

Босыми ногами в зеленом ковре!

Отнимутся ноги – я буду смотреть.

Глаза помутятся – дотронусь рукой.

Вот так – неотступной любовью такой.

 

Неотступная влюбленность Лариссы Андерсен в жизнь стала ее спасением от тяжких невзгод эмиграции. Это редкое жизнелюбие, помноженное на притягательность облика молодой женщины, скрашивало ее собственную суровую жизнь и жизнь ее спутников. Достаточно вспомнить об участии поэтессы в шанхайском литературном кружке «Пятница» (впоследствии он носил название «Остров», 1943–1945), в котором, по словам Ю. Крузенштерн-Петерец, все было необычным и вместо уныния, как можно было бы ожидать, вызывало веселье[29]. В 1946 г. у «островитян» вышел коллективный сборник. Вошедшие в него поэтические тексты представляют собой своеобразную «дальневосточную робинзонаду», выражающуюся в романтическом стремлении уйти от мира настоящего в прошлое, в мир вымысла и воспоминаний. Достаточно посмотреть на темы стихов (названия): Дым, Карусель, Кольцо, Камея, Светильник, Море, Химера, Пустыня, Ангелы, Феникс, Сквозь цветное стекло, Кошка, Достоевский, Россия, Дом, Зеркало, Колокол, Мы плетем кружева, Поэт, Джиоконда.

В одном из стихотворений Лариссы Андерсен, опубликованных в этой книге, лирическая героиня утверждает:

 

Мы никого не впустим в нашу жизнь.

Мы даже радость не всегда впускаем.

...............................................................

Живем в густой стесненной пустоте –

Наш хрупкий мир наполнен ею туго…

Мы – только я да книги, и затем –

Она – моя подруга.

Она – моя певучая тоска,

Мое ни с кем не деленное счастье.

«Химера»

 

Источником поэтических фантазий Лариссы становился сказочный мир фольклора, пропущенный сквозь призму блоковского мифа о Царевне:

 

Царевне плакать нельзя –

Царевна от слез умрет.

То знает и дворня вся,

То знает и весь народ.

А царевнин терем высок!

А красив царевнин наряд!

«Сквозь цветное стекло»

 

 

Обращалась поэтесса и к навсегда ушедшему счастливому детству:

 

Есть и солнце, и прохлада,

И коробка шоколада,

Все, чего хотеть на свете

Могут праздничные дети.

Папа скажет: в карусели

Никакой не видно цели.

Ну и что ж, раз карусель

Есть сама сплошная цель?

Мимо няня, мимо ель,

И поляна, и качель,

Серый слон и красный дом –

Все забегало кругом.

Пляшут свет и тени

Радужных видений…

.....................................

Если б можно так всю жизнь!

Светлый мир, кружись, кружись…

Ну зачем, скажи на милость,

Карусель... ос –

                              та –

                                          но –

                                                      ви –

                                                                  лась?

«Карусель»

 

Образ родной страны, ставшей для эмигрантов ее поколения еще более далекой и недостижимой, чем самые экзотические моря и города, также становился поводом поэтического раздумья:

 

Манила, Адриатика, Гренада...

Экзотика, лазурь, сиянье льда...

Как были мы взволнованны, как рады

Попасть хотя бы мысленно туда.

Как мы водили по цветистой карте

Смешными пальцами в следах чернил.

.................................................

Манила, Адриатика, Гренада –

Нам не нужны. Не нужен целый свет...

Одну страну, одну страну нам надо,

Лишь ту – куда нам въезда нет.

 

Китай Ларисса Андерсен покинула позже всех других «островитян» – в 1956 г. Вместе с мужем-французом, сотрудником судоходной компании Морисом Шезом, ей еще немало пришлось поездить по свету: Мадрас (Индия), Джибути (Африка), Сайгон (Вьетнам), Таити... Только в начале 1970-х гг. супруги обосновались на родине Мориса. «После многих переездов, но уже не бегств по разным странам, судьба оставила меня во Франции, – пишет Л. Андерсен в своей новой книге. – В маленьком городке (Иссанжо. – Г. Э.), среди чудесных лесов, не хватает только моря... И не хватает старых друзей...»[30] Потому и стихи «пишутся все реже и реже. Давно нет Ачаира, которого я так слушалась, Петереца, который заманил меня в ‘Остров’ игрой в ‘заданные темы’, и только в письмах к оставшимся друзьям, которым стихи интересны, я могу их писать...».[31]

В последние годы Ларисса Николаевна очень внимательно следит за новостями о друзьях-поэтах, с большим интересом встречает материалы о русском Харбине и необыкновенно радуется гостям из России. В одном из ее писем читаем: «Огромное спасибо за все присланное! Еще не успела (с моими глазами) прочитать много, но знаю, что все очень интересно и дорого для меня. И как хорошо, что я еще жива и могу порадоваться этому и даже похвастаться перед моими французскими друзьями <...> Друзья тоже порадуются. Не могу пожаловаться: и среди французов я получаю немало теплоты и реальной заботы. Но откуда, я удивляюсь, все эти фотографии, которых у меня даже не было никогда!? Одна из них – я польщена – на одной странице с фотографией Несмелова! Жаль только, что нет фотографии А. Ачаира. <...> Извините, что я пишу не о том, что касается литературы, но наш кружок ‘Молодая Чураевка’ сблизил всех нас, и за каждого я переживаю. Еще раз благодарю Вас за Ваше внимание и за Ваше посещение, и за цветочек <...>, который вполне здоров и цветет, надеясь, что Вы его еще посетите...»[32].

 

---